Самая простая вещь на свете - [25]
— Дорогие друзья, — гаркнула Марина. Звук, усиленный неправильно настроенным микрофоном, секирой полоснул поверх голов зрителей. Публика вздрогнула. Какие-то умельцы бросились к микрофону, началась возня с аппаратурой. Минут через двадцать можно было начинать представление. Марина пожертвовала вступительным словом и, коротко объявив номер, удалилась.
Теперь на предполагаемую сцену вышла толстая женщина в русском сарафане с кокошником на голове. Она сложила на груди руки и, приподнимаясь на носках, стала поворачиваться из стороны в сторону в такт музыке. Музыку изображал гармонист в ситцевой косоворотке. Лихо заломив на затылок фуражку с гвоздикой, он рьяно рвал гармошку, растягивая мехи в разные стороны. Женщина подперла указательным пальцем мясистую щеку и, вскрикнув: «Ой!», запела страшным голосом, не переставая при этом подпрыгивать. Свете стало жутко. Она не отрываясь смотрела на искусственный цветок, чтобы не встретиться взглядом с кем-нибудь из знакомых.
— Мама, ты что такая грустная? — спросила Маша. — Смотри, какие клоуны смешные!
Получилось громко, из зала раздались смешки.
— Ну все, с меня довольно, — сказала Света. — Я ухожу.
— Как тебе не стыдно! — прошептал Даниель. — Смотри, люди слушают, им нравится.
Света оглянулась по сторонам и увидела, что люди и вправду слушают эту какофонию — с таким же вниманием и уважением, с каким слушали маленьких гениев в лучшем зале города. Казалось, за столиками собрались роботы, в программе которых записано одобрительно покачивать головами, улыбаться и хлопать в ладоши в конце представления. Чтобы не слышать этих хлопков, Света вскочила с места и, демонстративно стуча каблуками, покинула зал.
— Как ты могла, как ты могла так некрасиво поступить?! — возмущался Даниель, бегая из угла в угол по кухне.
— Тихо, ты Машу разбудишь, — попыталась вразумить мужа Светлана.
Маша с отцом оставались на мероприятии долго, пока не ушел последний гость и не были убраны все столы. Они активно помогали в уборке, стараясь загладить впечатление, оставленное выходкой Светланы.
— Я в тебе разочарован, — горько жаловался Даниель. — Я этого просто не понимаю. Какая распущенность!
— Да ты что, не понимаешь, что эта дрянь делает? Она же насмехается над самой идеей искусства. Какое у нее право совать в такие материи свой длинный нос? Ведь люди будут думать, что это и есть русская культура!
— А что же это, по-твоему? — искренне удивился Даниель.
— Не смей так говорить! — Света от возмущения даже замахнулась, как будто хотела ударить мужа по щеке. — Ты не имеешь ни малейшего представления о нашей культуре, если этот балаган принимаешь за искусство!
— Это фольклор, народное творчество. Конечно, это часть русской культуры.
— Нет, это не фольклор, это хулиганство! И вовсе не такое безобидное, как ты думаешь. Глядя на это безобразие, на эту взбесившуюся тетку и пьяного мужика, люди составляют мнение о русской душе. Вот так и создается образ этакой придурковатой, неполноценной нации! Удивительно, как еще могли появиться среди них Чайковские и Толстые. Таких, как Марина, в тюрьму сажать нужно! Они приносят вреда больше, чем убийцы и злодеи, — они убивают душу. А вы, немцы, не можете черного от белого отличить. Сидите и улыбаетесь, потому что в вас душа уже давно умерла!
— Мы раньше никогда не опускались до выяснения отношений на таком уровне, — обиделся Даниель. — Ты просто завидуешь.
— Завидую? Чему?
— Марина дело делает, работает с утра до ночи, а ты хочешь только сливки снимать. А если не получается, ты бесишься.
— Боже мой, до чего же ты наивный! — всплеснула руками Света. — Ты же все, ну абсолютно все за чистую монету принимаешь! Неужели ты не видишь, с кем дело имеешь?
— Отлично вижу. Я имею дело с человеком, у которого есть принципы и прекрасные деловые качества.
— Она страшный человек.
— Чем?
— Да хотя бы тем, что сеет между нами раздор. Тем, что она нас использует, а мы, как два осла на веревке, за ней плетемся и согласно головами покачиваем!.. А впрочем, я ей даже благодарна, — вдруг круто изменила направление Света.
— Что? — совсем сбился с толку Даниель.
— Она расширила палитру моих ощущений. Она породила во мне ненависть. Я никогда не знала этого чувства.
Метнув в Даниеля огненный взгляд и не пожелав спокойной ночи, Светлана ушла к себе.
Марина позвонила через неделю.
— Как дела, Светик? — спросила она как ни в чем не бывало.
— А что тебя интересует? Ты, наверное, хочешь знать, как я пережила этот кошмар, который ты устроила в субботу? Так я тебе отвечу. Если тебе нравится хороводы водить — пожалуйста. Никто не против, но только не с моими знакомыми. Я за тебя краснеть не собираюсь. Понятно?
— Чего уж тут непонятного, — вяло ответила Марина.
— Ты что из себя дурочку корчишь? Ты что, не видела, как солидные мероприятия проводятся? Полгода над этим работали, и все коту под хвост!
— Не драматизируй, — попыталась успокоить подругу Марина.
— Да неужели ты думаешь, что после этого посмешища к нам кто-нибудь из нормальных людей прийти захочет?
— Не захотят нормальные, придут ненормальные, — лаконично возразила Марина.
Света молчала.
Вплоть до окончания войны юная Лизхен, работавшая на почте, спасала односельчан от самих себя — уничтожала доносы. Кто-то жаловался на неуплату налогов, кто-то — на неблагожелательные высказывания в адрес властей. Дядя Пауль доносил полиции о том, что в соседнем доме вдова прячет умственно отсталого сына, хотя по законам рейха все идиоты должны подлежать уничтожению. Под мельницей образовалось целое кладбище конвертов. Для чего люди делали это? Никто не требовал такой животной покорности системе, особенно здесь, в глуши.
Памяти Горчева. Оффлайн-копия ЖЖ dimkin.livejournal.com, 2001-2004 [16+].
«…Любое человеческое деяние можно разложить в вектор поступков и мотивов. Два фунта невежества, полмили честолюбия, побольше жадности… помножить на матрицу — давало, скажем, потерю овцы, неуважение отца и неурожайный год. В общем, от умножения поступков на матрицу получался вектор награды, или, чаще, наказания».
«Варшава, Элохим!» – художественное исследование, в котором автор обращается к историческому ландшафту Второй мировой войны, чтобы разобраться в типологии и формах фанатичной ненависти, в археологии зла, а также в природе простой человеческой веры и любви. Роман о сопротивлении смерти и ее преодолении. Элохим – библейское нарицательное имя Всевышнего. Последними словами Христа на кресте были: «Элахи, Элахи, лама шабактани!» («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил!»).
В спальных районах российских городов раскинулись дворы с детскими площадками, дорожками, лавочками и парковками. Взрослые каждый день проходят здесь, спеша по своим серьезным делам. И вряд ли кто-то из них догадывается, что идут они по территории, которая кому-нибудь принадлежит. В любом дворе есть своя банда, которая этот двор держит. Нет, это не криминальные авторитеты и не скучающие по романтике 90-х обыватели. Это простые пацаны, подростки, которые постигают законы жизни. Они дружат и воюют, делят территорию и гоняют чужаков.
Детство – целый мир, который мы несем в своем сердце через всю жизнь. И в который никогда не сможем вернуться. Там, в волшебной вселенной Детства, небо и трава были совсем другого цвета. Там мама была такой молодой и счастливой, а бабушка пекла ароматные пироги и рассказывала удивительные сказки. Там каждая радость и каждая печаль были раз и навсегда, потому что – впервые. И глаза были широко открыты каждую секунду, с восторгом глядели вокруг. И душа была открыта нараспашку, и каждый новый знакомый – сразу друг.
После развода родителей Лиззи, ее старшая сестра, младший брат и лабрадор Дебби вынуждены были перебраться из роскошного лондонского особняка в кривенький деревенский домик. Вокруг луга, просторы и красота, вот только соседи мрачно косятся, еду никто не готовит, стиральная машина взбунтовалась, а мама без продыху пишет пьесы. Лиззи и ее сестра, обеспокоенные, что рано или поздно их определят в детский дом, а маму оставят наедине с ее пьесами, решают взять заботу о будущем на себя. И прежде всего нужно определиться с «человеком у руля», а попросту с мужчиной в доме.