Самая простая вещь на свете - [26]
— Ну ты все, оторалась? Теперь я скажу. Твои концерты с блеском и треском мне тоже очень нравятся, и, имея мужа-миллионера, вполне можно позволить себе такое развлечение. Но этот блеск и тарарам всю выручку сжирают. А так как у меня на руках вместо миллионера — инвалид, то мне нужно думать, как деньги зарабатывать, а не в экран телевизора скалиться.
— Да неужели ты не понимаешь, что если работать на хорошем уровне, то со временем и деньги появятся?
— А у меня нету этого времени. Я вот вечерок организовала, пять тысяч собрала, из них четыре в карман положила, и очень довольна.
— Та-ак. Интересно… — опешила Света. — Значит, ты положила в карман четыре тысячи и так спокойно мне об этом сообщаешь?
— Не тебе же их отдавать, ты-то тут при чем? Ты ж палец о палец не ударила.
— Ах, вот оно что? Палец о палец, говоришь! — Света едва не задохнулась от наглости подруги. — А кто тебе деньги принес? Зал наполовину моими людьми заполнен. Кто тебе рекламу делал? Кто контакты устанавливал? А зал у тебя откуда? От спонсора, которому Даниель проспекты печатает. А компьютер, на котором ты свои делишки обделываешь? А на машине тебя кто возил по всей Германии? Ты забыла? Тогда мы не считались! Тогда было все поровну!
— Свет, да успокойся ты, — попыталась пригасить разгорающийся пожар Марина. — Я же деньги не в карман кладу — в кассу, на развитие общего дела.
— Ага, теперь затянула свою любимую песенку — общее дело, общее дело! Нет у нас с тобой общего дела! И быть не может! — Света швырнула трубку и, опустившись на диван, бессильно заплакала.
Шло время. Света лежала на диване, в который раз перебирая в уме свои обиды и переживания. Постепенно ей становилось ясно, что никому ничего она доказать не сможет. Запал ярости постепенно прошел, а вместе с ним исчезли куда-то и творческий апломб, и желание действовать. До нее доходили слухи о Марининых успехах, ее имя продолжало появляться на страницах газет. Пользуясь благосклонностью властей, она запустила руку в городскую казну, и теперь недостатка в средствах не испытывала. Но не это печалило Свету. Как ни странно, она страдала от разрыва с подругой. Тогда, спровоцировав ссору, она ожидала совсем другого эффекта. Втайне надеялась, что Марина не справится, не развернется без ее помощи, прибежит, приползет, попросит прощения. Но ничего этого не произошло. Вместо того чтобы пойти ко дну, подруга-соперница оказалась тренированным пловцом и, мощно загребая руками, поплыла к берегу.
Уже осознав, что Марина исчезла из ее жизни навсегда, Света, как тяжело влюбленная, продолжала сидеть у телефона в ожидании чуда. Но чуда не происходило. Постепенно прекратились и деловые звонки. Ток делового напряжения был полностью переведен на Маринину подстанцию, оставив Светлану обескровленной, безжизненной, как выключенный из сети электроприбор. В этом состоянии вялой апатии она провела несколько месяцев. Даниель пытался расшевелить жену — сначала уговорами, потом упреками, но, видя, что ничего не помогает, махнул рукой и перестал замечать диван с заплаканной женою, как если бы на нем вместо Светы лежала подушка или плед.
Света совсем ушла в себя. «Вот, все они такие, арийцы, — распаляла она себя, лелея и оберегая обиду, — не понимают, что человек может страдать. Зачем им чужие переживания? Отставил в сторону, как ненужную табуретку. У них порог чувствительности запрятан поглубже, подальше от глаз, как отопительные приборы в подвальном помещении. Не доберешься».
Она впервые в жизни почувствовала враждебность и равнодушие окружающего ее мира. Жизнь словно поменяла окраску и из яркой, полноцветной превратилась в однородную черную массу, в которую иногда пронзительным последним лучом врывалась дочка и, на мгновение осветив черноту, вновь исчезала, ничего не замечая в своем прекрасном детском эгоизме.
— У Фридриха умерла мать, — однажды заявил Даниель, вернувшись с работы.
— У какого Фридриха? — равнодушно промямлила Света.
— У Феди — Марининого мужа.
Света оживилась.
— А ты откуда знаешь?
— Она была у меня на работе.
— Кто? Марина?
— Ну да, а кто же еще?
— А что она у тебя делала?
— Как, ты разве не знаешь? Я делаю для нее рекламу.
Света похолодела.
— Ты это серьезно?
— Я ничего не понимаю, — повысил голос Даниель. — Ты сама ее ко мне привела, умоляла помочь, вот я и помогаю.
— То есть ты хочешь сказать, что продолжал с ней работать все это время?
— Ну конечно. Ты же знаешь, я не согласен с твоей позицией. Я не считаю, что она делает что-то плохое.
— То есть все это время, пока я валяюсь в депрессии, в которую меня вогнала эта мерзавка, — продолжала Света, как бы не расслышав слов Даниеля, — ты за моей спиной проворачиваешь с ней делишки?!
— Как тебе не стыдно…
— Нет, мне не стыдно! — остановила мужа Света бесстрастным, безжизненным тоном, полностью лишенным эмоциональной окраски. — Ты предатель, перебежчик! — Она встала. Ее глаза налились изумрудной зеленью, щеки порозовели, лицо осветилось вдохновением гнева. — Я не могу любить труса и предателя.
«Боже мой, какая красавица!» — совсем некстати поймал себя на мысли Даниель.
— Тебе эта корова больше по душе, — продолжала Света все тем же жутким тоном. — Ну что же, я не возражаю. Отправляйся к ней.
Вплоть до окончания войны юная Лизхен, работавшая на почте, спасала односельчан от самих себя — уничтожала доносы. Кто-то жаловался на неуплату налогов, кто-то — на неблагожелательные высказывания в адрес властей. Дядя Пауль доносил полиции о том, что в соседнем доме вдова прячет умственно отсталого сына, хотя по законам рейха все идиоты должны подлежать уничтожению. Под мельницей образовалось целое кладбище конвертов. Для чего люди делали это? Никто не требовал такой животной покорности системе, особенно здесь, в глуши.
Памяти Горчева. Оффлайн-копия ЖЖ dimkin.livejournal.com, 2001-2004 [16+].
«…Любое человеческое деяние можно разложить в вектор поступков и мотивов. Два фунта невежества, полмили честолюбия, побольше жадности… помножить на матрицу — давало, скажем, потерю овцы, неуважение отца и неурожайный год. В общем, от умножения поступков на матрицу получался вектор награды, или, чаще, наказания».
«Варшава, Элохим!» – художественное исследование, в котором автор обращается к историческому ландшафту Второй мировой войны, чтобы разобраться в типологии и формах фанатичной ненависти, в археологии зла, а также в природе простой человеческой веры и любви. Роман о сопротивлении смерти и ее преодолении. Элохим – библейское нарицательное имя Всевышнего. Последними словами Христа на кресте были: «Элахи, Элахи, лама шабактани!» («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил!»).
В спальных районах российских городов раскинулись дворы с детскими площадками, дорожками, лавочками и парковками. Взрослые каждый день проходят здесь, спеша по своим серьезным делам. И вряд ли кто-то из них догадывается, что идут они по территории, которая кому-нибудь принадлежит. В любом дворе есть своя банда, которая этот двор держит. Нет, это не криминальные авторитеты и не скучающие по романтике 90-х обыватели. Это простые пацаны, подростки, которые постигают законы жизни. Они дружат и воюют, делят территорию и гоняют чужаков.
Детство – целый мир, который мы несем в своем сердце через всю жизнь. И в который никогда не сможем вернуться. Там, в волшебной вселенной Детства, небо и трава были совсем другого цвета. Там мама была такой молодой и счастливой, а бабушка пекла ароматные пироги и рассказывала удивительные сказки. Там каждая радость и каждая печаль были раз и навсегда, потому что – впервые. И глаза были широко открыты каждую секунду, с восторгом глядели вокруг. И душа была открыта нараспашку, и каждый новый знакомый – сразу друг.
После развода родителей Лиззи, ее старшая сестра, младший брат и лабрадор Дебби вынуждены были перебраться из роскошного лондонского особняка в кривенький деревенский домик. Вокруг луга, просторы и красота, вот только соседи мрачно косятся, еду никто не готовит, стиральная машина взбунтовалась, а мама без продыху пишет пьесы. Лиззи и ее сестра, обеспокоенные, что рано или поздно их определят в детский дом, а маму оставят наедине с ее пьесами, решают взять заботу о будущем на себя. И прежде всего нужно определиться с «человеком у руля», а попросту с мужчиной в доме.