Самарская вольница - [192]

Денщик Тимошка, запыхавшись, с влажными круглыми глазами, вошел в горницу, когда воевода уже за ложку взялся, отобедать сам по себе, без домочадцев, которых счастливо успел спроводить на Москву, от лиха подальше, памятуя горькую судьбу близких астраханского воеводы, — потерял воевода Прозоровский не только свою голову, но и старшего сына. И то, видно по воле Господа, счастье, что вор Стенька не тронул княгиню и младшего сына, древо рода не пресек…

— А-а, ты прибег! — обрадовался Иван Богданович, откусил хлеб и зачерпнул ложкой густых щей. Специально поставленная к князю от княгини дворовая стряпуха, молодая и лицом пригожая молодуха, издали глянула на красивого денщика, заалела щеками и поспешила отойти в дальний угол, где царил спасительный полумрак, и смотрела оттуда на князя, сцепив руки на грудь, стараясь по нахмуренному лицу угадать — как покажутся князю щи. Вдруг не в меру солоно или кисло? Быть тогда грозе! Князь еще хлебнул, взглядом указал Тимошке на стул у двери, переждать и отдышаться. Когда ложка чиркнула по дну миски, спросил:

— Ну, сказывай, каково в остроге? Крепко ли стоит стрелецкий голова Гаврилка Жуков?

Тимошка живо вскочил со стула, с поклоном поведал:

— Стрелецкий голова, батюшка воевода и князь, стоит крепко… Да в остроге… — и замялся Тимошка, покосившись на стряпуху, — да в черном люде сильное смущение происходит.

— Что так? — Иван Богданович миску с ложкой отодвинул, к мясу не притронулся. — Ну-ка, сказывай, что проведал? Говори без утайки, иначе ярыжек пошлю для нового сыска!

— Ярыжки, батюшка воевода и князь, и без того уже в приказной избе сидят, томятся тебе о том же поведать, — снова поклонился Тимошка. — А смущение средь стрельцов, посадских да гулящего люда происходит от прелестных писем Стеньки Разина. Письма в городе расклеены и средь стрельцов по рукам пущены…

Иван Богданович как и не сидел за столом — стряпуха тут же пропала за боковой дверью, — скорехонько пробежал по горнице до окна, глянул: на высоких стенах московские стрельцы, острога не видно, но там полно стрельцов и детей боярских. И в их головах, оказывается, смута уже зреет!

«Кто-то их на лихой бунт подбивает! Но кто? Свои воры завелись, будто черви в муке, аль со стороны как-то наползли? Должно, со стороны, коль прелестные письма Стеньки пошли по городу, а те письма куда страшнее черной оспы! — И неожиданно пришла подходящая, как показалось, мысль: — Надобно для секретного догляда выпустить в острог Кривого! Вдруг да признает, кого прежде видел!» — Воевода-князь приободрился от такого решения, неприятный холодок в затылке поутих, спросил нетерпеливо:

— А что дремлет земский староста? Почему не пошлет ярыжек ловить воровских подлазчиков? Что прознал об этом?

— Прознал, батюшка воевода и князь, — поклонился Тимошка. — Земский староста Исайка Фалелеев бежал из города вчерашним еще вечером, прихватив из дому особо нужные вещи. Дьяк синбирской приказной избы послал после обеда своих ярыжек. Те ухватили писца Ермолайку, распознав в прелестных письмах его руку, и поволокли было к тебе в кремль, батюшка князь Иван Богданович. Ермолайка уперся, будто не он писал копии с прелестного письма воровского атамана, криком толпу собрал на торге. Подоспели тут какие-то двое из детей боярских, Ермолайку у ярыжек взяли под свою стражу, набежавшие посадские, гулящие и с десяток стрельцов ярыжек крепко извалтузили, их тулумбасы[141] ногами поразбивали, так что ярыжки в приказной избе еле укрылись от побоев. Вот каковы пакостные вести из острога, батюшка князь Иван Богданович…

Жаркая истома вдруг покрыла тело воеводы, он рванул на груди полукафтан, будто жар был от него.

— Ах, воры, ах, дети аспидовы! — ругался воевода, быстро вышагивая по горнице туда-сюда, резко остановился. — Что же стрелецкий голова Жуков? Он об этом извещен?

— Я самолично голове Жукову сказывал о побитии ярыжек!

— Послал он кого ловить воровских подлазчиков?

Тимошка поклонился, тем спрятав в глазах нахальные смешинки — стрелецкому голове он о разбойных действиях «детей боярских» не извещал ни словом, воеводе же соврал:

— Грозил выслать караулы из детей боярских, батюшка воевода и князь. Да лихо в том, что набежало в город с линии и из ближних сел да деревень люда всякого, малознаемого. Как тут подлазчиков распознать? Половина из тех, кто на стенах теперь стоят, — тако же прибежавшие в острог по сполоху, иные и первый раз в Синбирске.

Чертыхнувшись в душе, воевода вынужден был признать, что стрелец говорит святую истину. Иван Богданович опустил голову, прошел к окну, встал, в каком-то изнеможении оперся о прохладный, крашенный белой краской подоконник, с небывалой прежде отчаянностью почувствовал близость смерти, будто ее прохладное покрывало уже легло на плечи… Он, похоже, позабыл напрочь и о денщике, и об оставленном обеде. Простоволосый, в атласном распахнутом полукафтане, стоял у раскрытого окна, помимо воли прислушиваясь — спокойно ли в остроге? Не началось ли?

— Что тогда? Коль заворуют — наверняка ждать мне смерти, как и понизовым воеводам… — вслух рассуждал Иван Богданович, с трудом отгоняя исподволь возникающую мысль о скорой погибели. — Ежели детей боярских в кремль увести? И без того там уже тесно будет, и голодно, случись быть долгой осаде… Да и стрельцы с посадскими и гулящей братией вовсе заворуют, преклонятся к донскому вору в тот же час!.. А ежели так? — И голову вскинул, что-то порешив уже про себя.