Они сидели в глубоких креслах, Кейт курил трубку, говорил:
— Придется нам, наверно, зимовать в Стокгольме, Петр Семенович.
— Что делать? Такова солдатская доля, где прикажут, там и стой.
— Дивны дела твои, Господи. Вчера их колотили, сегодня плывем защищать.
— Я думаю, до войны не дойдет.
— Почему?
— Побоится Дания. Нас побоится.
— Как говорится, дай бог.
В каюту вошел адмирал Мишуков, скинул мокрый плащ, повесил на крюк.
— Идем в бакштаг[33]. Ветер — лучше не надо.
И, потирая заветрившиеся красные руки, направился к буфету. Достал бутылку водки, в другую руку взял три серебряных стаканчика.
— Причастимся, господа. Держите-ка.
Подал каждому по стаканчику, свой поставил на стол, вынул пробку и, приноравливаясь к качке, стал наливать генералам. Потом взял свою со стола, наполнил.
— Ну, за попутный ветер, господа. — И первый залпом выпил до дна. Закусить предложил галетами.
— Сколько пройдем, адмирал? — спросил Кейт, круша зубами сухарь.
— При таком ветре дня в три управимся, если не вмешается бог ветров. Но, я думаю, Нептуну хватило шведской армии. На русскую уж зла не осталось.
— Да, не повезло шведам, — сказал Кейт, — на суше нам проиграли, на море Нептуну. А вам, адмирал, так и не довелось сразиться с ними?
— Не довелось, ваше сиятельство. Мы ведь в основном блокировали гавани, десанты подкидывали, продовольствие, а когда в открытом море встречались шведы, они уклонялись от драки.
— Догонять надо было.
— На наших-то старухах? Флот наш ныне на ладан дышит. Навались на нас сейчас такой же ураган, как на шведов в прошлом году, и мы б за ними отправились рыб кормить.
— Ну спасибо, адмирал, за столь веселое утешение, — улыбнулся Салтыков.
— Что делать, Петр Семенович, ныне флот в пасынках. Это при нем, светлой памяти Петре Алексеевиче, он был дитем любимым. А при его наследниках… А, да что говорить. Я это предчувствовал, как-то даже ему сказал об этом по пьянке.
— Кому ему?
— Петру Алексеевичу, конечно. Выпивали мы, я подпил хорошо, гляжу на него, сердешного, вижу, уж стареет он. Думаю: Господи, а умрет он, что с нами будет? Даже слеза меня прошибла от мыслей этих. А он и спроси: чего ты плачешь, лейтенант Мишуков? Ну, я спьяну-то и ляпни: наследник, мол, государь, у тебя дурак, помрешь ты, все погубит.
— А он?
— А что он? Дал мне тумака: дурак, говорит, разве можно так говорить. А мне и того горше на душе, потому как тумак его я от отца родного получил, не в обиду, а в утешение. Любил он нас — моряков, от всего сердца любил. И флот у него на первом месте был. А после него хиреть начал, наследники больно бесхозяйственные пошли, вот и довели до ручки. Теперь вот, может, дочь его родная вспомнит о нас. Но я уж, видно, не доживу.
— Что так-то грустно, адмирал?
— Да вот скоро уж буду, наверно, Николаю Федоровичу передавать штурвал. Он помоложе, может, чего и сдвинет.
— Еще налить? — спросил Мишуков, держа в руках бутылку.
— Мне, пожалуй, довольно, — сказал Салтыков.
— А мне можно, — согласился Кейт.
Они выпили, Мишуков заткнул бутылку пробкой, понес к буфету.
Открыл дверцу.
— Она вот тут в гнезде будет стоять. Если захотите, найдете, а галеты в железной коробке. Если будете брать, не забудьте закрыть, крысы заберутся, напортят.
Закрыв буфет, Мишуков покурил, а потом опять стал натягивать плащ.
— Пойду на шканцы, постою с вахтенным. Пришлю вестового, постелить вам.
— Не стоит, адмирал, — сказал Салтыков, — сами разберемся. Где у вас постели?
— А вон в том рундучке. Занимайте мое ложе и диван. Я, если что, пересплю у капитана. Кто ляжет на диван, передвиньте кресла, чтоб не скатиться от качки.
Кейт занял ложе за перегородкой. Салтыков лег на диване, огородившись двумя креслами, как и советовал Мишуков. Качка была продольной, от этого голова то поднималась, то опускалась ниже ног, глухо бухали волны, что-то скрипело, и с непривычки Петр Семенович долго не мог уснуть. Однако где-то после полуночи усталость взяла свое, усыпила графа.
К Стокгольму, как и говорил адмирал, пришли на третий день. Загрохотали по левому борту пушки, отдавая салют. С берега бухнули два раза и смолкли.
— Невелика для них радость — вчерашнему врагу салютовать, — заметил Кейт.
Загремели якорные цепи, корабль встал на два якоря. Хотели спускать шлюпку, но увидели, как от берега отошла «восьмерка» и ходко направилась к флагману.
На корме был спущен шторм-трап. По нему Кейт и Салтыков стали спускаться к шлюпке-«восьмерке», болтавшейся за кормой.
— А вы, адмирал? — спросил Мишукова Кейт, едва ступив на трап.
— Сейчас не могу, генерал, пока все не подойдут. Станут на якоря, приберутся, тогда будет можно и визиты отдать.
Из-за сильного ветра, безопасности ради, строй кораблей растянулся мили на две, паруса последнего корабля едва маячили на горизонте. На рейд, зарифив паруса, втягивались на веслах галеры.
На берегу высоких гостей ждала уже королевская карета, и, едва они сели в нее, она помчала их ко дворцу.
Шведский король, уже не молодой седовласый мужчина, встретил русских генералов как долгожданных гостей.
— Я рад приветствовать вас на нашей земле, — произнес он, — и думаю, теперь уже никто и ничто не сможет поссорить нас с великой Россией, с ее величеством Елизаветой Петровной.
