Сальто мортале - [123]

* * *

Рождество 1978 года Париж встречал, накрывшись вуалью из пушистых снежных хлопьев. Холодный ветер с Северной Атлантики создал чудесные декорации на радость и детям, и взрослым.

С прогулки в камеру ЗК возвращались продрогшими, но бодрыми. У Высоцкого-Русильона близилась дата окончания срока. Так как в полицию его доставили 18 декабря, то и выпустить должны были этой же датой. Последние три месяца так сложилось, что с Монсеньором он часто говорил и о душе, и о церкви, и о спасении. Атеизм его был больше наносной, чем понятийный. Постепенно до него стала доходить мысль, что Анри, по большому счёту, прав. Если он не свернёт немедленно с привычного жизненного пути, то пропасти ему не миновать.

Наконец наступил и последний день срока. Русиньоль раздал скопившиеся за отсидку шмотки товарищам, обнялся со всеми и подошёл к Монсиньору.

Мориньяк пожал ему руку и напутствовал:

– Володья, ты сейчас не торопись! Понаблюдай, как будут вести с тобой твои друзья, как твоё тело будет реагировать на попытки тебя угостить. Смотри как-будто это не твоё тело, как бы со стороны. Не впадай в грех, не гневи Господа, если надумаешь всё-таки принять Веру Господа нашего Иисуса, – вот тебе телефон. Звони туда в любое время, тебе обязательно помогут.

– Хорошо, Монсиньёр, сделаю, как говоришь. Спасибо тебе. Надеюсь до этого не дойдёт. Гаспар, Люка, Валери, вам тоже гранмерси за компанию. Легкой вам отсидки и быстрейшего освобождения, вы хорошие парни. – С этими словами он повернулся, и уже не оборачиваясь, широким шагом направился к белому Рено, стоявшему напротив дверей тюрьмы.

* * *

Больше мир не слышал о актёре и певце Владимире Высоцком.

ГЛАВА 4. ПРЕМИЯ КРУПНЫМ ПЛАНОМ

Новосибирск. Сибстрин. Павел Сарманович. 10 октября.

Под резкими порывами холодного октябрьского ветра я едва удерживюсь на ногах. Вчера кое-как договорился с родной тринадцатой группой, что за пирожные для девочек и пиво для мальчиков, они будут дружно изображать творческую молодёжь Страны Советов, полную великих замыслов и мечт. Всё для призового снимка в журнале «Смена». Рогов меня всё-таки уговорил поучавствовать в конкурсе.

В оттягивающей плечо, большой спортивной сумке аккуратно упакованы все необходимые для фотосессии инструменты. Во-первых, классный зеркальный аппарат «Зенит-Е», купленный вместе с объективом «Гелиос». Во-вторых, ширик[152] «Мир 24М» ни разу ещё не опробованный. В-третьих, по мелочи, экспонометр, пыха[153], штатив и двойной софит. Каждый прибамбас весит немного, но вместе получилось килограммов семь. Тащить против ветра всё это добро утомительно, но есть у меня несколько интересных идей, которые стоят некоторых мучений.

В половине четвертого сразу после окончания четвёртой пары, сокурсники попытались разбежаться. Большинству моя идея не показалась сколько-нибудь стоящей. Но несколько человек всё-таки собрались в кабинете рисунка, среди мольбертов и софитов.

– Сарманович, – первой начала возмущаться Инка Рубашкина, – ты нас уболтал, мы пошли тебе навстречу, пришли, сидим тут голодные, а ты не готов. Где штативы? Где аппараты? В конце концов, где обещанные плюшки и чай?

– Павлик, – поддерживает её Нелька Линерт, дочка профессора Карла Людвиговича Линерта, – Рубашка права, у тебя осталось всего 45 минут. Время пошло. – Ох уж эти девушки!

– Девочки, милые, имейте совесть! Дайте две секунды. – Я пулей бегу на кафедру, где сложил оборудование. Пока носился, парни уже накромсали макетными ножами свежий сметанник.

– Борька, не в службу, а в дружбу, сгоняй за чайником и водой. – Я прошу приятеля помочь по хозяйству.

Рогов, не вступая в пререкания, скачет в буфет, пока тот не закрылся. По пути он вспоминает про посуду, чай да сахар. Хорошо, что на кафедре рисунка поднос всегда на готове.

Водрузив десяток гранёных стаканов, чайник с горячей водой, полкоробки рафинада и пачку грузинского чая, он возвращается в кабинет. Хорошо, что я додумался купить манник на прошлом перерыве, а то бы сейчас глотали пустой чай.

В триста шестнадцатой уже царит веселье и смех. Я расставляю девочек в ряд, подсвечивает их мощными софитами с одной стороны, и принесёнными из дома фотолампами с другой. Парней пока ещё расставил не до конца, но Ваньку со Стреляйкиным уже расположил по флангам. В момент, когда появился чайник, я как раз пытаюсь впихнуть Петра в центр композиции, но что-то мне не нравится, никак не пойму что.

– А вот кому горячий чай, подходи-налетай. Торопись-незевай, в чашки чай наливай! – орёт Рогов, привлекая внимание.

– Стоять! – Ору я. – Борька, идиот! Ты мне сейчас всю малину испортишь своим чаем. Ничего ни с кем не случится, если чаепитие будет через пять или даже десять минут.

– Ладно, ладно, не кипишуй[154], скажи лучше, куда мне встать? Я же тоже хочу оказаться в шедевре…

Наконец все расставлены, освещённость померяю, немножно светом поиграю и буду снимать. Бархатно скрипит взводимый затвор – щщщ-щёлк, тут же щелчок переставленной диафрагмы – щщщ-щёлк, щщщ-щёлк, щщщ-щёлк…

Полплёнки я отснял. Можно и перерваться.

– Представляете, как бы было здорово, если бы можно было ещё до проявки увидеть, что снято. – Говорит Рубашкина, разливая остывшую воду по стаканам. – А то столько трудов, и полная неизвестность, что там получилось. Всё только на интуиции.