Сафьяновая шкатулка - [105]

Вадим подошел к окну и стал смотреть на улицу. Он тоже еще не разделся и стоял в пальто и в новой шляпе, в той, которую купил неделю назад.

— Вадим, я хочу остаться у тебя, — сказал Юлька. — Понимаешь, остаться совсем.

Вадим стиснул руками голову, словно не желая слушать то, что она говорила. Облокотился на подоконник. И внезапно разрыдался…

Юлька, потрясенная, метнулась к нему.

— Вадим!.. Вадим, что с тобой?! Вадим, милый!.. — И вдруг она поняла, — поняла умом то, что еще раньше, намного раньше чувствовала душой, сердцем, каждой клеточкой своего существа, — что она ему нужна, может быть, даже больше, чем он ей, что он находится где то на краю гибели и в ужасе ищет руку, на которую мог бы опереться, и что, найдя ее, Юльку, он нашел в ней свое спасение, что его судьба сейчас находится в ее руках. — Ты не будешь тут жить! Слышишь?! Ты будешь тут работать, только работать, хорошо и много работать! А жить ты будешь у меня! — говорила она, силясь отнять его руки от лица и сама отчего-то плача. Она не была уверена, что говорит именно то, что ему нужно, но знала, чувствовала, что ей самой это нужно — нужно безумно, до смерти, потому что именно это и могло сейчас помочь ей перешагнуть тот незримый барьер, который внезапно возник между нею и Вадимом. — Ну обними меня! — умоляла она, пытаясь обвить его руки вокруг своего тела. — Обними меня и забудь все. Все, что тебя мучает, слышишь?! Забудь все!..

…Шорох кисти заставил Юльку снова открыть глаза. Вадим, усмехаясь чему-то и замешивая краски на палитре, подошел к изображению элегантной парочки, пьющей вермут, и точными быстрыми взмахами стал рисовать что-то непонятное и не имеющее никакого отношения к этой картине. И рисовал-то прямо поверх счастливой парочки! Юлька озадаченно вытаращила глаза — это было что-то невообразимое. Вадим, наверно, сошел с ума! Он работал быстро, за взмахами его кисти невозможно было уследить. И через минуту на месте двух счастливых, молодых краснощеких людей красовалась какая-то уродливая женская голова и к тому же без глаз! Ничего не понимая, Юлька перевела взгляд на другие холсты и чуть не закричала от возмущения. Не было ни разрезанного арбуза, ни чудесного полуочищенного апельсина, ни снежных гор, ни красивых пальм на фоне синего моря — ничего не было! На всех холстах — одна и та же женская голова, женское, чем-то знакомое Юльке лицо, и в разных положениях — то устало (или виновато) опущенное вниз, то прижатое щекой к подушке, то запрокинутое вверх, то еще черт знает как!

— Что ты делаешь?! Ты сошел с ума! — вскрикнула Юлька. Она выскочила было из постели, чтобы броситься к нему и предотвратить этот чудовищный погром, но вспомнила, что не одета, и снова натянула одеяло до самого подбородка. — Не смей этого делать, слышишь! Я рассержусь! — пригрозила она.

Вадим обернулся к ней:

— Доброе утро, Юлька! Проснулась?

— Я уже полчаса как проснулась! — сердито оборвала Юлька. — А чем ты занят? Ты, наверное, не в своем уме!

— В своем, Юлька. — Вадим бросил на стол кисть в палитру, подошел к Юльке, поцеловал ее и сел на кровать. — Теперь уже в своем. — Он показал на изуродованные картины. — Тебе их жалко?

— Конечно! Это же искусство!

— Это не искусство. Вот, смотри, — он встал, прошел в дальний угол комнаты, отдернул штору, Там стоял мольберт и на нем большой холст, накрытый серым полотном. Вадим убрал полотно. Юлька замерла в изумлении.

Она увидела пустыню — огромную, безбрежную, задыхающуюся от зноя и жажды. Увидела бесконечные волны барханов, уходящие вдаль и скрывающиеся в жарком мареве далекого горизонта. Увидела двух людей — мужчину и женщину — единственных живых существ в этом мертвом царстве песка и солнца. Мужчина оброс темной бородой, но лицо его было молодое и сильное. И усталое. Безмерно усталое. Эта усталость сквозила во всем его облике — в слегка подгибающихся ногах, в сутулящейся под рюкзаком спине, левой руке, которая из последних сил опиралась на геологический молоток, как на костыль, в том, как он делал еще одно нечеловеческое усилие, чтобы сделать еще один, всего лишь очередной, самый обычный шаг в этом зыбком, уходящем из-под ног песке — шаг к какой-то конечной и, видимо, необходимой цели, до которой он должен дойти во что бы то ни стало, дойти живым и привести эту женщину… Картина была не окончена, и женщина выглядела смутным неопределенным пятном.

Эта картина была для Юльки, пожалуй, большей неожиданностью, нежели то, с чем она столкнулась вчера, войдя в эту мрачную и большую комнату (впрочем, сейчас, при свете дня, она уже не была такой мрачной).

Поэтому Юлька не сразу пришла в себя.

— Что это, Вадим? — проговорила она с невольной робостью в голосе.

— Тебе нравится?

— Да, очень… очень! Кто это?

Вадим вернулся к ней, опять присел на край кровати.

— Не знаю, Юлька… Знаю только одно: нет полноты искусства, если нет полноты ощущения жизни. Эта истина, вероятно избитая для всех, открылась мне лишь недавно. И открыла ее ты.

— Я? — удивилась Юлька, никак не предполагавшая в себе такой мудрости.

— Еще неделю назад все было иначе. — Он показал на картину. — Вот эта сволочь изводила меня целых четыре года. Я не знал ни сна, ни отдыха, отказывал себе во всем, месяцами мотался по среднеазиатским степям и снова и снова возвращался к ней. Я возненавидел ее как своего лютого врага, и кончил тем, что стал красить эту мерзость… — Он перевел взгляд на остальные полотна.