Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века - [18]
Так и остался Колин Уд один такой на борту атомной подлодки, без соперников, без отдушин, без праздников, наедине со своим унылым хозяином. Тот по-прежнему прятал его и держал в черном теле, лишая Уда главной радости — женщин или хотя бы имитации и еще: удовольствия покрасоваться, быть на виду, с открытой головой, обнажиться, слышать про себя со всех сторон эту песнь песней — «у-у-у…».
Уд той поры, когда обретался в темном и душном подбрюшье хозяина, тоже, случалось, испытывал приступы депрессии. «Жизнь несправедлива», представьте, и он пришел к этому горькому выводу. Благодаря Уду его Коле стали выдавать лишний кусок банного мыла. Чтобы он мыл его, Уда. Персонально. Ну, само собой, сначала мичман подал рапорт с обоснованием на имя начальника хозуправления базы в Северодвинске, тот, как водится, направил запрос в главснаб Северной флотилии и дальше по инстанции до соответствующего чина в минобороне. Тот обратил внимание на то место, где объяснялось, почему краснофлотец первого года службы Н. Савушкин нуждается в дополнительном объеме моющих средств: «так как, — читал чиновник, — в области паха имеет как бы дополнительную часть тела в сравнении со среднематросскими показателями, и эта дополнительная телесная площадь нуждается в отдельном сангигиеническом уходе и средствах для этого».
Чиновник сам возглавил комиссию, в Мурманском управлении сколотил команду из снабженцев и медиков. Майоры и полковники с удовольствием изучали вопрос, устроили смотрины (последний звездный час для Уда!), задавали смущавшие Колю вопросы, с начальственным оттягом в голосе похохатывали, вспоминая, как в помещении санчасти попросили матроса приспустить брюки (под предлогом какой-то медицинской надобности) и смотрели, смотрели, а один старенький военврач-дагестанец, близко поднеся лицо к паху и дыша, можно сказать, прямо на Уда, пораженный открывшимся ему зрелищем, пробормотал:
— Не может быть… И давно это у тебя?..
Он вынул неврологический молоточек. Коля, думая, что его ударят под коленку, сместил центр тяжести на другую ногу, но дагестанец неожиданно ударил молоточком подсвинку по спине, отчего он, подсвинок, чуть вжался от прикосновения холодного предмета, немного, что ли, втянулся вовнутрь, как втягивают голову в плечи при порывах ветра озябшие люди, но все равно и после втягивания его еще оставалось столько, что старый дагестанец, вперившись, воскликнул:
— Ну, братец, и Хуссейн же у тебя?!
А вечером, под банкой, в кают-компании на прощальном ужине с капитаном первого ранга члены комиссии вели патриотические разговоры о выдающемся предмете национальной гордости великороссов. Вопрос о дополнительном куске мыла решили, конечно, положительно
Глава III
Сухарь поджаристый! Знай умеет только бритвой водить… а долга своего скоро совсем не в состоянии будет исполнять, потаскушка, негодяй!.. Ах ты, пачкун, бревно глупое! Вон его! вон! неси его куда хочешь! чтобы я духу его не слыхала!
Н. Гоголь. Нос
После того дикого происшествия 7 апреля Коля Савушкин второй месяц жил, так сказать, в некомплекте. В таком же, естественно, усеченном виде он выходил на работу в свою муниципальную контору по уничтожению грызунов и бытовых насекомых. За это время он успел заметить за собой три неприятные и две терпимые (а отчасти и приятные) вещи. Из приятных это то, что ему в прямом смысле стало легче ходить — ничего, как говорится, не путалось под ногами. Да и полегчал он… как бы не соврать… да на килограмма три-то, наверное, полегчал, кабы не больше. И хотя про его ситуацию не скажешь, что Коля сбросил лишний вес, но все-таки нагрузка на сердце и половые железы уменьшилась. Но в этих плюсах таились и минусы. Появились нарушения психомоторики и ночного сна. Стыдно сказать, но целыми неделями Коле снились какие-то стоеросовые дубины.
После того как от Коли сбежал его Хуссейн, У него перестали расти волосы на лице, груди и лобке. Изменился тембр голоса. Это тоже были неприятные последствия. Ввиду отсутствия Хуссейна возникли технические и гигиенические сложности с мочеиспусканием, эту функцию взял на себя другой орган, что сопровождалось болезненной перестройкой всей мочеполовой системы.
Но самый большой удар в этой связи Коля, как ни странно, получил от своей жены Нины.
Если вы помните, господа, в своем месте я рассказывал о том, что Нина никогда не интересовалась половым вопросом, что после чудовищной первой брачной ночи она не подпускала к себе Колю несколько лет. И вот, представьте, однажды ночью она будто силой какого-то бесовского наваждения в полусне стала (чего никогда, никогда не делала!) водить рукой под одеялом возле Колиного паха, просто принялась шарить (будем называть вещи своими именами) в низу Колиного живота и вдруг, ничего не найдя, приподнялась на одном локте и включила бра. Еще раз под одеялом зачерпнула пятерней то пространство, где, по ее давнишним воспоминаниям, должно было лежать мужнино чудовище, — и только воздух зачерпнула в кулак, только гнусную обидную пустоту.
Да, господа, так устроены все женщины, и не только у нас на Руси, но и, думаю, во всем мире: казалось бы, сто лет ей это не было нужно, никак, ни в каком виде, но стоило этому исчезнуть, так она впала в гнев, затеяла истерику. Разбуженный Коля сначала ничего не понимал. Над ним свесилась, стоя на корточках, разлохматившаяся Нина и истошным голосом блажила, где, говорит, ОН, куда ты его, пачкун тараканий, дел, как ты до такого докатился… ну и так далее, тут у них песня одна, такого, мол, позора и издевательства она не потерпит, можешь убираться туда, где ты его оставил.
Повесть — внутренний монолог больного, приговоренного к смерти, смесь предоперационных ужасов, дальних воспоминаний и пронзительных раздумий о смысле прожитого.
Может ли обычная командировка в провинциальный город перевернуть жизнь человека из мегаполиса? Именно так произошло с героем повести Михаила Сегала Дмитрием, который уже давно живет в Москве, работает на руководящей должности в международной компании и тщательно оберегает личные границы. Но за внешне благополучной и предсказуемой жизнью сквозит холодок кафкианского абсурда, от которого Дмитрий пытается защититься повседневными ритуалами и образом солидного человека. Неожиданное знакомство с молодой девушкой, дочерью бывшего однокурсника вовлекает его в опасное пространство чувств, к которым он не был готов.
В небольшом городке на севере России цепочка из незначительных, вроде бы, событий приводит к планетарной катастрофе. От авторов бестселлера "Красный бубен".
Какова природа удовольствия? Стоит ли поддаваться страсти? Грешно ли наслаждаться пороком, и что есть добро, если все захватывающие и увлекательные вещи проходят по разряду зла? В исповеди «О моем падении» (1939) Марсель Жуандо размышлял о любви, которую общество считает предосудительной. Тогда он называл себя «грешником», но вскоре его взгляд на то, что приносит наслаждение, изменился. «Для меня зачастую нет разницы между людьми и деревьями. Нежнее, чем к фруктам, свисающим с ветвей, я отношусь лишь к тем, что раскачиваются над моим Желанием».
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.