Сады и пустоши: новая книга - [9]

Однажды на даче летом печник долго делал печку в летней кухне. Мне нравилось за ним следить, как он затейливо выкладывает по кирпичику внутренность печки. Мы с ним обсуждали сравнительные достоинства ТТ и нагана. Пробьет эту березку ТТ и пробьет ли ее наган. Я с ним говорил, стоя рядом и наблюдая за его работой. Он клал кирпичики, и внутри очень мастеровито появлялись разные переходы. Я считал, что работу он делает чудесно.

В этот момент хлопнула калитка — до летней кухни в глубине сада метров 70–80. На аллее появилась бабушка из гостей. Куда-то она ходила поблизости. Когда она ходила в гости, то всегда надевала платье из черного муарового шелка с белым брюссельским кружевом, закалывала его здоровенной гранатовой брошью сантиметров семи из почти черного граната. Бабушка быстрым жестким шагом прошла по аллее прямо к нам в кухню. Этот «Иван» едва успел отскочить в сторону. Прямо в черном муаровом платье она опустилась на колени на заляпанный глиной и кирпичной пылью пол, засунула обе руки по локоть в печку, уже почти законченную, и мощным движением просто разворотила ее, кирпичи полетели в разные стороны по всей кухне. Я такого не ожидал. Она говорит: «Халтура, переделать». Встала и ушла.

Иван стоял белый как мел: «Да, бабушка у вас ничего… Бабушка хорошая». Он молча опустился и стал собирать кирпичики, класть их назад. Второй раз его работа мне уже не казалась такой хорошей, мне было его жаль, и я не мог уже с ним говорить про пистолеты и про наганы. Что-то ушло, какой-то кайф, какой-то свет всего дня и наблюдения за его работой. Эйфория погасла.

В этом эпизоде содержится формула, парадигма ее восприятия, ее присутствия. Бабушка была очень ригидная особа, ориентированная на то, чтобы любой ценой оставаться наверху социума: «Мы через гражданскую войну, расстрелы, через шашки, виселицы вырвались наверх, где мы были до этого. Мы вернулись опять сюда, и мы не должны ни на секунду сползать ни на полступеньки, а только подниматься, топить всех, кто посягнет на нас. Потому что если ты сходишь с этого круга на самом верху, то ты уничтожен. Твой путь — к этим убогим Иванам в стоящих колом, пропитанных мазутом комбинезонах, где тебе остается только пить и дохнуть в безвестности».

У нее была такая школа, которой у меня-то не было. Она-то прошла ужасы. Представьте девушку 18 лет, которая окончила гимназию с «Боже царя храни…» по утрам перед занятиями, и потом какие-то педагогические курсы, и потом оказалась учителем в казачьей станице во время Гражданской войны, где она видела каждый день то, что сегодня подается под названием «исламское государство». Вот эти ролики, которые мы видим в виртуальном мире, она наблюдала в реальности каждый день. Не один десяток Подтелковых[16] на ее глазах порубали шашками.

Человек с таким бэкграундом и с таким багажом, бабушка воспринимала общество вокруг себя как зверинец, как джунгли, где надо выживать. Это же она мне говорила, что какое счастье, что не вышла за любимого человека: его через несколько лет расстреляли. Деда она уважала, но не любила, может быть, даже презирала, но он был для нее ступенькой наверх. Она презирала его как человека ниже себя, но уважала как человека, который понимал, что такое «политика», — в особенности, что такое политика дома. Если убрать в сторону стилистику, то она бы очень хорошо понимала «Игру престолов». Борьба феодальных домов вписана в ее психику. «Оставаться наверху» — вот был ее императив.

Бабушка испытывала сильный негатив к моему отцу. Его полностью поглощала живопись, но у Марии Андреевны постоянно были какие-то претензии. Когда отец уже с матерью развелся, бабушка все равно продолжала меня грузить, что вот-де твой отец такой-сякой.

Она говорила, что он не умеет рисовать руки, что он не усидчив. Что его сверстники, соученики, сделали уже невероятную карьеру, — вот Годына[17], например. Оказывается, отец учился с автором картины «Опять двойка»[18]. И бабушка повторяла, что вот, человек нарисовал «Опять двойка» и вошел в историю, обессмертил свое имя, а ведь был никто рядом с твоим отцом. Где же шедевр твоего отца, где его «Опять двойка»?! Даже руки не может нарисовать! Надо сказать, такого усидчивого и работоспособного художника, как мой отец, найти непросто. Он оставил после своей смерти более 1200 картин, не говоря уже об огромном количестве рисунков, набросков, графики.

Мария Андреевна Шаповалова умерла на Мансуровском в 1974, когда мне было 27 лет, ей «формально» было 72, а неформально, наверное, 74. Она себе убавила возраст, чтобы не быть старше деда. Может быть, она была даже 1898 года, а писала везде, что 1902. Если она была 1898 года, то все сходится: в 1918 году ей было 20 лет, и она к этому времени закончила гимназию, учительские курсы и дальше преподавала. Юон[19] написал ее портрет, он где-то у нас хранится. Там видно всё.

Дед Леонид Емельянович

Дед же мой Леонид Емельянович Шаповалов — один из самых загадочных людей.

Вот честное слово, я до сих пор думаю над загадкой этого человека, которого я не видел после своих семи лет: он умер, когда я заканчивал первый класс. Я смутно его помню. Но чем дальше, тем более загадочным становится его фигура.