Сады и пустоши: новая книга - [7]

Шукюфа вышла за Фуада, родила дочку Гюли. Сама доросла до заместителя президента академии наук и при странных обстоятельствах умерла очень рано, в начале 80-х. Но Гюли считает, что ее убили. Фуад Абдурахманов умер еще раньше.

Тетушка Шукюфа-ханум была очень яркая. Она как бы «будила чувства». Не красавица, рыжеволосая, сероглазая, скуластая, с твердым лицом, твердо очерченными губами, с властным жестким характером. Такая монгольская ханша. Её в семье звали «монголкой». Любопытная женщина. Моя мать тоже была скуластой, но лицо ее более деликатное, более женственное, чем у Шукюфы.

Я был на её защите докторской степени в Москве. Подумал тогда, глядя на нее: какая интересная женщина. И не высокая, и фигура у нее такая монгольская, коренастая. Но что-то было в ее густых темно-рыжих волосах, в ее серых глазах, высоких скулах… Какая-то «правильная» жилка. Женщина из той породы, для которой государственная власть — она же личная — важнее родственников и детей. Которая живет не интересами женщины, а интересами истории, интересами власти. По своей сути Шукюфа была ханшей — из тех, кто выбирает, кого из своих трёх-четырёх сыновей оставить в живых, а каких убить, чтобы пресечь борьбу за власть. У нее не случилось в жизни такого выбора, но по своей закваске она могла бы стать «решалой» женского рода в шатре в кочевом роду.

То, что она находилась в институте философии, ей самой было странно. Но другого варианта у нее не случилось. Она добралась до заместителя президента академии наук в Азербайджане, будучи женщиной. Наверняка затоптала и съела кучу народа на своем пути. И я не удивлюсь, если ее дочка Гюли права, что мать убили. Но Гюли неуравновешенная особа — доверять ей нельзя.

Отец мой был моложе своей сестры, моей тетки, и совершенно другой человек. Он вообще не хотел связываться со всей этой ерундой — властью, политикой, государством. Но он вполне реализовал себя и свою карьеру.

Человеком он был очень мудрым в плане эскапизма, прирожденным аутсайдером. И он не хотел иметь ничего общего с историей семьи.

В 16–17 лет отец убежал в Москву и поступил в Суриковский институт — он тогда назывался как-то иначе. Когда учился в Суриковском, он на какой-то молодежной вечеринке встретился с моей матерью.

Отец обладал необычайно красивой внешностью. Точеное лицо, вьющиеся темные волосы, голубые глаза. У всех моих родственников в нашей семье по отцовской линии глаза голубые или серые. Я никогда не видел таких странных голубых глаз, каку моей бабушки с отцовской стороны, — его матери Гюли (мою двоюродную сестру назвали в ее честь). Она уже сильно болела, когда я ее узнал поближе. Говорила только шепотом. И держалась очень тихо, старалась быть в тени. У нее сохранился удивительно пронзительный взгляд. У моего отца и у его сестры — светлые глаза. А у дочери тети черные глаза, потому что тетка вышла замуж за Фуада Абдурахманова, брутального смуглого человека невероятных размеров, невероятного роста, — он внешне соответствовал своим идеям скульптора-фундаменталиста.

В Баку я приезжал на дачу деда в Мардакане. Хороший дом, но ничего общего с Валентиновкой. Минималистская сакля, сложена из дикого камня, — сакля в буквальном смысле слова. Два прохладных помещения. Вокруг огромный участок, песок с дюнами, инжир, какие-то кусты. Метрах в пятидесяти от веранды валялся деревянный столб с белыми фарфоровыми изоляторами. А у нас была гора оружия, множество винтовок, в основном малокалиберных. Как-то отец выбрал одну. Сначала он долго ее чистил от ржавчины, приводил в порядок. Приезжая из города, привозил с собой коробку патронов, — в те времена их можно было купить свободно.

И мы с ним лежали в сделанном нами из бархана огневом рубеже и стреляли по этим изоляторам. И время от времени был слышен звон, напоминающий звук лопнувшей струны, когда пуля попадала точно в изолятор. Она его не разбивала, конечно: фарфор был толстый. Кайфовое развлечение — одно из наших любимых на даче.

На даче и в бакинской квартире было много неожиданного. Квартира деда в дореволюционном доме вообще напоминала напоминала пещеру Али-Бабы. Три комнаты и большой холл: улица Лейтенанта Шмидта, дом 8. Лестница снаружи. Гигантские комнаты с толстыми стенами, окна закрывались тяжелыми ставнями. Огромное количество пылящихся книг — найти среди можно было все что угодно…

Однажды я залез за сундуки, и на меня свалилась настоящая кривая сабля. Не то, что сейчас делают, а боевая, мощная и очень тяжелая, с рассохшейся ручкой. Я начал ей махать и чуть люстру не разбил.

Кинжалы кавказские — признаться, и дома в Москве, на Мансуровском[11], подобного добра хватало, поэтому ничего особо удивительного для меня среди тамошних сокровищ не было. Но оружие я любил с детства.

Мне был один год, когда меня привезли в Карабах, — но ничего не помню. Знаю, что мать там наслаждалась верховой ездой: у нас были конюшни, мать седлала и выезжала.

Там были карабахи[12], привезенные то ли братом деда, то ли приемным сыном деда. Все — военные, участвовали в оккупации Северного Ирана во время войны: когда в 1941 году туда вошли советские войска, Азербайджан был активно задействован, поскольку оккупировался Иранский Азербайджан. Оттуда кто-то из них вывез шахских карабахов, попросту «империалистически» ограбив конюшни. Лошадей держали в нашей семейной конюшне. Мама брала лошадь и утром уезжала в карабахские холмы. Отец рассказывал, что местный народ пожимал плечами. В 1948 году было немного непривычно видеть молодую девушку в галифе и сапогах, которая седлает лошадь, выводит ее и галопом мчится в холмы.