Сады и пустоши: новая книга - [52]

— Ну, ты же был всегда крупным агентом КГБ, очень крупным.

— Ты считаешь?

— Ну мы знаем все о тебе.

— Я не мог быть крупным агентом, и я тебе скажу почему. У меня с 1969 года вторая группа.

— Так это и есть доказательство.

— Как так?

— Ну это же лицензия на убийство. Ты получаешь право убивать, и тебе ничего за это не будет. Всем агентам, имеющим лицензию на убийство, давали как минимум вторую группу. Это как раз и доказывает, что ты птица очень высокого полета.

— Да, тут ты меня поймал.

Это был последний мой контакт с веселой стороной психиатрии. С ее «солнечной» стороной. Все последующие мои контакты были с репрессивной, темной стороной, — «лунной», как сказал бы Дугин.

После того как меня помучил Белоцерковский и обошёлся со мной не так, как с человеком, явившимся по рекомендации, у меня возникло ощущение некоторой претензии к Казанцу. Вроде бы мы с ним договаривались, что мы это дело обделаем полюбовно. А этот Белоцерковский вдруг начал на меня наезжать, как на голимого антисоветчика. Наши отношения увяли. Но потом его собственная семейная жизнь пошла под откос, и ему уже было не до Мамлеева.

На день моего рождения в 1968 году ко мне в домик на Гагаринском пришла мама — они с Теймуразом как раз приехали из Тбилиси. А там у меня был пир горой. Она зашла — светская, излучающая морозную свежесть, ничем не смущающаяся, невозмутимая, хотя «макабр» напоминал картинку Кукрыниксов «Последние дни Рейха», примерно такая же ситуация. Заглянула на кухню — а у нас ванна стояла на кухне, — а в ванной лежала одетая жена Казанца и рыдала. Мама даже бровью не повела. Заглянула, посмотрела на все это, сказала мне: «А у тебя весело», передала мне какой-то подарок, поцеловала в щечку и говорит: «Пожалуй, я пойду». Рыдающая жена Казанца лежала в ванне, полной воды, оплакивала себя, свою разбитую жизнь, проклинала Казанца.

Каждый раз, когда я попадаю в Кропоткинский переулок, рядом с суровыми бетонными стенами Института Сербского вспоминаю замдиректора этого института Казанца, который любил Мамлеева[106].

Это 1968 год, — плодотворный год. В тот год был еще странный свет наива, какой-то драйв: Пражская весна, выход семёрки на Красную площадь… Я успел познакомиться со всеми героями большого диссидентского круга, но будучи при этом членом тайного «южинского» круга, в который я вошел в 1967 году. Диссидентское подполье для нас было внешним кругом.

Я еще был очень молод и все время работал над какой-то «главной темой», мне нужна была точка сборки, вокруг которой строить все остальное, строить все логические цепи… Надо сказать, что в то время я еще не вышел на генонизм, на французскую школу, да и с Головиным еще не был знаком.

Я только-только освобождался от немецкого классического наследия после визиона памятного [107], и записал одну фундаментальную вещь, которая стала для меня инструментальной: «Смысл человеческой жизни — это смерть. Смерть является абсолютной целью, абсолютным самодостаточным сверхценным финалом, к которому надо стремиться.» Я записал это в двухкопеечную тетрадочку.

1967 год — Мамлеев, 1968 год — диссиденты, а 1969 год — встреча с Женей Головиным.

Илья Бокштейн

К нам с Леной в Валентиновку приезжали много друзей. Живое было начало. Был, например, такой Илья Бокштейн[108]. Горбун, поэт и городской сумашедший, что называется. Бокштейн относился к плеяде, куда входили Ковшин, Каплан. Там же — поэты СМОГисты, среди которых выделяется Леонид Губанов, наиболее талантливый и яркий из всех[109].

Деваться ему особо было некуда, и он жил при нас с Леной.

Илья был очень хороший поэт. Мне его стихи нравились. Это был человек совершенно безумный. Отсидел пять лет за попытку организации покушения на Хрущева, потом еще год в тюремном дурдоме.

Познакомила меня с ним Лорик, Лариса Георгиевна Пятницкая, в Библиотеке иностранной литературы еще в 1967 году. Она специально нас там как-то свела. Я был слегка шокирован, но и вместе с тем странно очарован гофмановской фигурой этого карлика. Больной с детства туберкулезом костей, маленький человек с иссохшим телом и большим горбом. Всем своим видом он напоминал деревянную фигуру жуткого языческого идола. У него было выраженное еврейское лицо с огромным носом, пронзительными глазами, и от него шла энергетика безумия. Этот человек был одет в нечто, напоминавшее грязную нестиранную пижаму. От него шел сильный запах жутко немытого тела. Илья принципиально никогда не мылся. Он рассказывал, что когда его водили в баню на зоне, то он прятался под лавку и сидел там, чтобы его не коснулась вода.

Когда мы с ним разговорились, Илья рассказал мне вкратце свою историю.

Он принадлежал к поэтам Маяковки, учился в институте культуры. В 1961 году Илью арестовали и посадили, но не так, как пишут сейчас в википедиях, — якобы за антисоветскую пропаганду и выступления на Маяковке, — а за участие в группе, готовившей покушение на Никиту Сергеевича Хрущева.

А надо сказать, что Хрущев спятил от страха после убийства Кеннеди. Никита Сергеевич часто проезжал по улице Горького мимо Триумфальной площади. По этой причине на постоянную радикально-диссидентскую тусовку обращало серьезное внимание КГБ. Все были в разработке.