Сады и пустоши: новая книга - [44]

— Я его знаю, гоните его в шею. Это агент-мосадовец, я с ним служил.

Забавно получилось. Иногда они возвращаются[95]…

Пять жизней Мансуровского

Появился я на свет в очень специфических условиях — в огромной квартире в центре Москвы на Остоженке, в доме, который был заселен только актерами Малого театра. С нами по соседству, за стенкой, жил Царёв. А Остужев[96] часто бывал у нас дома. По крайней мере, он застал меня уже живущим на этом свете. Бабушка мне проела плешь, рассказывая, как Остужев, глядя на меня, сказал своим неподражаемым басом:

— Какие у этого мальчика чистые глаза.

Мансуровский был очень особым пространством, я считал его своей родовой вотчиной, там умерли бабушка, Теймураз, дядя и его жена.

Я бы его разделил на пять периодов.

Первый связан с моим дедом: это дошкольное детство, проходившее в присутствии постоянных домработниц, которых, как правило, всегда было две.

Через весь Мансуровский с самого раннего моего возраста проходили большие гостевания. У деда, потом у мамы с Теймуразом постоянно собирался огромный стол гостей. На стол готовилось что-то невероятное: всякие эксцессы типа французских тортов. Особенно в этом бабушка была великая мастерица, потому что в свое время она научилась всему от своей матери, а мать её специально брала уроки у французского повара из серьезного дома. Она его заставила научить себя секретам французской кухни и передала кое-что дочери, моей бабушке Марии Андреевне. Эти торты были чем-то потрясающим, при этом готовились из подручных материалов. Там было несколько слоёв нежнейшего печенья, которое размачивалось, прокладывалось кремом, еще чем-то, каким-то маслом. Все трансформировалось до неузнаваемости, посыпалось грецкими орехами, слой за слоем. А потом выставлялось на рояль и так доходило сутки.

В те времена не было холодильников, продукты зимой — все, что можно и нужно было спасти от разложения, — вывешивались через форточку за окно. Иногда туда пыталась прилететь ворона. В некоторых домах обустраивались специальные выемки в стене под подоконником, куда что-то закладывалось. Но у нас был солидный дом, построенный немцами в 1913 году, который подобных эксцессов не предполагал. В моем детстве холодильник был абсолютно неизвестной вещью. Потом появились пузатые холодильники ЗИЛ, по форме напоминающие мыльницы, закругленные и очень небольшие. Все это долго существовало, их потом находили на помойках в конце 70-х, даже в 80-е переплыли некоторые холодильники, иным было уже лет по 30.

Также и гигантские телевизоры с экраном семь на семь сантиметров, которые нужно было смотреть через линзу. Я дал кличку этим телевизорам «жена командира» — Лена хохотала. Потом их тоже выносили на помойки.

Все устраивалось очень просто и сложно одновременно. Например, на кухне не было горячей воды — только кран с холодной водой, — и чтобы помыть посуду, надо было набрать в таз воду, вскипятить эту воду на плите, сделать второй таз с холодной водой, и в двух этих тазах последовательно мыть так, как это делалось в начале XX века на какой-нибудь кухне трактира, где посудомойки, погрузив руки в оцинкованные бадьи, мыли посуду. Понятно, что без домработниц не обойтись.

К праздникам приходили натирать полы. Это были обглоданные нищетой жилистые полотеры с тюремными татуировками переодевались в треники, разводили воск в ведре, которым затем ловко поливали паркет, и, словно на коньках, его раскатывали, став одной ногой на щетку, сунув ногу в специальную петлю. И отталкиваясь другой, они катались со свистом. Я любил маленьким за ними наблюдать, но чувствовал недоброжелательство, исходящее от них. Я уже тогда понимал, что это именно классовое недоброжелательство. Потому что маленький пухлощекий барчук, — а одевали меня именно как барчука в бархат и кружева, — и такой барчук смотрит на повоевавших и посидевших на зоне, как вот они драят эти полы. Я хорошо чувствовал электричество негатива между собой и ими.

Когда был дед, было много икры, крабов, фрукты, виноград, сервелаты. Шофер деда Пискулин носил огромные коробки из распределителя и ставил их на большую квадратную тахту, где вечером мы под пледами отдыхали. Тахта два на два метра, и мы на подушках лежали с бабушкой или мамой. Входил шофер и ставил огромные коробки. И в этих коробках чего только не было.

Как-то бабушка куда-то уехала, и мы остались с дедом вдвоем. Она оставила нам запеченного маринованного карпа. Дед превратил все в приключение. Он сказал:

— Ну вот, мы с тобой вдвоем, мы одни, теперь мы будем есть этого карпа. Помню этого карпа, помню даже морковку на нем.

Этот первый период закончился смертью деда. Я сходил к нему, больному, и всё — он выпал из моей жизни.

После смерти деда меня мучили тем, что я ненавидел, — рыбными котлетами, от одного их запаха меня начинало мутить.

Период номер два шел под знаком дяди, возвращенного бабушкой из изгнания, привезшего с собой жену, и непрерывных скандалов с его матерью, моей бабушкой.

Все носило какой-то «литературный» характер, потому что они обзывали друг друга именами персонажей из классической литературы. Например, она называла Иудушкой Головлевым, а он её — Кабанихой. И не то чтобы это было шутя, нет — с дикой яростью, в пылу, самозабвенно. Иудушка Головлев — самое постоянное, что она прилагала к дяде. Почему-то он у нее вызывал такие ассоциации, хотя я лично не нахожу в нем ничего от Иудушки. Наверное, она имела в виду, что дядя — интриган и лицемер. Но дядя был буйный, а Иудушка был тихий, вкрадчивый, он лизал, шелестел. Кабаниха более подходила — бабушка представляла тип самоуправного матриарха с тираническими и тоталитарными замашками, жесткими установками. У нее преобладали ригидные представления о том, что хорошо, а что нет, — это смесь дореволюционных осколков и сталинизма, который был ей вбит страхом и плеткой. Тот случай, когда она мою философскую тетрадку потащила в школу, чтоб опередить возможное расследование НКВД, — это был своего рода перманентный эксцесс. Или её в ужас приводила моя возможная встреча с иностранцами. Все в таком духе.