Сады и пустоши: новая книга - [4]

Когда Горбачев только пришел к власти, Теймураз сказал фразу, показавшуюся мне в его устах совершенно удивительной. Он, который был не «абстрактным» сталинистом, а лично знавший Василия Сталина и сидевший за него, сказал в 1986 году по поводу Горбачева: «Ну какая тут, черт возьми, демократия!?»

Он не мог стать свидетелем того, что развивалось дальше, — он воевал за эту империю с 1939 в Финляндии и закончил войну в Праге, уже после взятия Берлина. Потом он сидел во имя этой империи. Увидеть безобразие с родимым пятном на башке, видеть, как это все превращается в кучу мусора, было бы выше его сил.

И тут я окончательно укоренился в идее, что люди живут эпохами, которые соответствуют их матрицам.

Нечего Амилахвари было делать в 90-е годы.

Как и Высоцкому в 80-е.

Да, люди уходят не когда угодно.

Люди не переживают смены парадигмы, если они стали активными выразителями предыдущей матрицы.

Но в моем случае нет никакого временного порога, который должен меня оставить за бортом ввиду моей неспособности перешагнуть через девяностые или нулевые.

Я человек не отсюда.

Я человек будущего.

Мой менталитет — это менталитет человека, существующего после того, как это человечество обнулилось и всё началось с чистого листа. Никакие здешние трансформации, преображения, уход одной модели глобального общества и начало другой, или «кластеризация глобального общества», как говорит один экономист, исследователь кризиса, — это всё меня не «пробивает» просто по той причине, что буря в стакане воды здесь, в этом человечестве, не оказывает на меня влияния.

Я не был связан с какой-либо эпохой.

Я — не шестидесятник, не «семидесятник», не кто-либо еще…

Я участник, и не более того, «шизоидного подполья» Москвы. Участник Южинского, хотя и в самом позднем его варианте. Но всё же застал его, в отличие от некоторых людей, которые сегодня активно строят себя под идеи Южинского.

Я застал живого Юрия Витальевича Мамлеева[1] до его отъезда в Америку, был с ним дружен шесть лет как с самым близким для меня человеком. Не я один. Но люди, разделявшие со мной радость знать Юрия Витальевича, уже ушли.

Мы не можем привязать шизоидное подполье к 60-м, хотя номинально оно располагается в тот период, — 70-е были уже эпохой постмамлеевской, постюжинской. Это была эпоха Головина[2].

Прекрасная, великая эпоха.

Но и Головин ушел не потому, что что-то изменилось. Головин ушел потому, что он устал. Я видел его на похоронах Лены, когда его вели под руки, и он уже был как вьющийся седой стеклянный есенинский дымок над осенней землей.

Он устал.

Он не привязан ни к какой эпохе. В отличие от Высоцкого и в отличие от моего отчима Амилахвари, прожившего яркую, большую, но, на мой взгляд, неудачную жизнь.

Я долго размышлял, существует ли наша уникальная идентификация «здесь-присутствия», как сказал бы Хайдеггер.

Есть ли внутри меня уникальная идентификация?

Если, к примеру, оставить меня как свидетеля, но все мои внутренние ощущения поменять с ощущениями Ивана Ивановича, — можно ли заметить разницу? Покойный Степанов[3] говорил, что если поместить кого-нибудь в шкуру Головина, то он взорвется как арбуз, внутри которого граната, — разлетится на тысячу кусков, не выдержав чудовищного давления.

Так это или нет?

Когда мне было лет двенадцать, я шел с друзьями по Валентиновке и пытался им выразить эту проблему. Я им говорил: «Мы смотрим на небо — оно голубое, но ведь каждый его видит немного иначе: для кого-то оно голубее, для кого-то серее. Или мы видим его совершенно одинаково? Изменится ли что-то, если мы поменяемся нашими глазными нервами, или нет?» Они раздражались, а для меня это была важная тема, — проблема уникальности «здесь-присутствия».

Физическая уникальность — вещь не реальная и не существенная.

Уникальна только смерть, потому что в смерти умираешь только ты.

«Каждый умирает в одиночку», как озаглавил один свой роман Ганс Фаллада.

Умирает только вот это существо, и никто не может его заменить.

В Коране есть аят, который гласит, что душа не может понести бремя другой души[4], как женщина не может понести чужое бремя, быть беременной вместо кого-то. Правда, в сатанинском мире существуют суррогатные матери — сейчас это уже проблематичный вопрос.

Но умереть вместо кого-то нельзя, и вместо тебя никто не умрет — в буквальном смысле, а не в переносном. Конечно, подставить кого-то вместо себя можно, но конец постигает только твою длительность.

И это единственное уникальное.

Ни цвет неба, ни фон ощущений, ни внутренний тонус — ничто не уникально. Всё можно заменить. Особо изысканные личности типа художников или какие-нибудь поэты заметят здесь подмену, но если Иван Иваныч и Петр Петрович поменяются местами — они ничего не заметят. А вот когда умирает даже самый последний Иван Иваныч, он понимает, что только он умирает, — лично.

Моя уникальная смерть абсолютно отвязана от смены эпох, от смены ситуации, от смены времени.

Ни моя победа, ни мой проигрыш, ни тот факт — сбудется ли то, во что я верил всю жизнь, или не сбудется, — всё это не влияет никоим образом.

То есть я не уйду из-за того, что мои мысли, моя ставка на некую идеологию, на политический ислам, не дай Аллах, пролетела.