Сады и пустоши: новая книга - [141]

Иван Ильич тоже это все понимал — и про странников, и про то, что все это ничего не стоит. Он же, наверное, и какие-то проповеди слушал, считался религиозным человеком. Но оказалось, что пока его не прихватило, он был твердо уверен, что Станислав с мечами — это ценность.

Мусульманам проще.

Через шахаду для них проблема «Станислава с мечами» или его эквивалента в мусульманском поле уже снята. Дальше уже все зависит от человека — для кого-то больше снята, для кого-то меньше. Главное, что мысль, которая думает саму себя как смерть, идеальным образом воплощена именно в шахаде.

Нет божества, но есть Аллах. Не так, как это обычно переводится: «нет бога (с маленькой буквы), кроме Бога (с большой)». А именно нет божества, но есть Аллах. «Есть» в данном случае — это тоже введенная в русском переводе часть. Если совсем уже буквально переводить, то получится — «нет божества, но — Аллах». Так будет правильнее.

Это противопоставление, что божества нет, но за пределами абсолютно всего, что может быть помыслено, спроецировано или чаяно, за пределами всего этого — Аллах, который и есть Невозможное. Но это то Невозможное, рабом и посланником которого является Мухаммад, который нам известен. У нас есть Сира и у нас есть принесенный им Коран, который и есть та часть здесь-присутствия этого Невозможного, которое сделало себя Возможным, явило себя.

В Коране Всевышний присутствует как слово Божие, как Логос, физически воплощенный среди нас. Это и есть «кусок Бога» здесь. Нам открыто его «Я».

А то, что осталось там, в ночи, — это сама ночь, это Он, отсутствующее третье лицо. Поэтому мусульманам в этом отношении проще.

Все люди находятся под давлением финализма, и они ходят вокруг этой проблемы, палочкой трогают, иголочкой. Получают какие-то электрические разряды.

Много лет назад, размышляя о себе, я думал, что культура — это когда на полке стоит Альберт Швейцер, «Майн Кампф», «Так говорил Заратустра», «Бесы», какая-нибудь «Наука логики». Они все стоят на одной полке. Там стоят как книжки о любви к человечеству, так и книжки, которые были запрещены как пощечина человечеству. Лотреамон и сказки братьев Гримм — все это культура.

И эта полка — это конечно ужас, потому что одно перечеркивает другое.

Ницше писал: «Заратустра не учитель их»[263], — а его берут и ставят на полку рядом с Альбертом Швейцером, с которым бы он и «на одном гектаре не сел».

И я думал, в чем же для меня планка, которую должен взять, и я думал наивно, что нужно написать такую книгу, которую никогда не поставят на полку, — по крайней мере рядом с Альбертом Швейцером. А лучше вообще никогда не поставят на полку.

Я понимаю, что это невозможно, потому что культуру только пистолетом можно победить. Известный деятель III Рейха постоянно хватался за пистолет, когда слышал слово «культура». Когда мы думаем о культуре как о гробе, в котором похоронены, как в общей могиле, души всех страждущих, то мы понимаем, почему он хватался за пистолет. И мы разделяем его возмущение.

Любая культура есть хождение вокруг да около подлинного — того, с чем культура не может справиться, вступить в реальный контакт, — поэтому она и превращает это в культуру. Культура есть уже форма отчуждения, упразднение реального, уникального и превращения всего в книжку с картинками.

Культура, или субкультура каких-нибудь «готов», не решает вопрос Ивана Ильича. Как только человек добивается эстетически или каким-то ходом, что смерть исключена, упоминание о ней исключено каким-то жестом, хохотком, анекдотцем, куском селедочки с рюмкой водки, — и тут же он пошляк, и пошлость торжествует.

Что «смерти нет» — это чистая пошлость.

Пошлость в своей сути — исключение идеи смерти из экзистенциального присутствия.

Добрые дела и пахота на ниве гуманитарного возделывания ничего не меняют. Это всё форма эскапизма, форма самообмана.

Человек, к которому подступает смерть, должен это встречать и бороться с этим наедине, — вот как Кася [264], например. А когда он это выносит в коллектив, в субкультуру, — это форма эскапизма. Большинство двенадцатилетних отличается от такого образа. И в мое время двенадцатилетние не ходили в черном и не думали о смерти. В некоем мыслимом черном ходил я. С небольшими серебряными молниями. А больше я никого не знал.

Череп на письменном столе — форма эскапизма, форма самообмана, попытка приручить смерть, но не внутренним образом мыслить смерть, а экстравертным образом, внешним образом, сделав ее предметом эстетики, любования.

Уверяю вас, когда реальная смерть начнет последовательно охватывать своим холодом члены этого человека, и он как бы внезапно ощутит разверстую, притягательную бездну могилы, то он поймет, что зря он терял время, играясь в черепа, — это ему не помогает. Как Станислав с мечами. Что Станислав, что череп на письменном столе — не помогают. Все отменяется. И все эти игры говорят о том, что рубеж минимального человеческого понимания не перейден.

Когда над Достоевским ломали шпагу, он сам сломался.

Он зверски полюбил жизнь. Он же написал про клейкие листочки, и высказал свою позицию словами Ивана. Иван — его альтер-эго. Не Митя же, и не Алеша тем более. Он — Иван, и он рассказывает свой опыт из-под расстрела с завязанными глазами, когда он от имени Ивана пишет, что хотелось бы целую вечность стоять в ночи на одном квадратном метре, прикованным к скале как Прометей. Лишь бы жить. Пусть вокруг будет кромешная ночь, но только бы жить и никогда не умирать.