Сады и пустоши: новая книга - [143]

Но это — теоретический уровень. На практическом уровне вокруг меня был Совок, и этот Совок мною отрицался.

В 1993 году произошел финал — расстрел Белого дома.

И я увидел, что в Совке наличествовал диалектический процесс, который и привел к капитуляции, к тому, что я ненавидел, — к женской жажде выживания, к женской ненависти к насилию, женскому неприятию огня, который жжёт и разрушает плоть, к женскому бегству от смерти. Это приводит к капитуляции, к рабству, к вставанию на колени, — что и закончилось поражением в холодной войне.

И мне даже совестно признаться, но мне не понравилось быть гражданином страны, которая является страной третьего сорта.

Ненавидя советскую власть, я тем не менее чувствовал себя нормально, будучи, условно говоря, гражданином сверхдержавы. Ненавидел её, отрицал её, — я был «антицезарист в Римской Империи». Наверное, такое состояние и Владимир Ильич испытывал, потому что по некоторым моментам можно понять, что Ленин болезненно относился к каким-то ущемлениям страны.

Когда оказалось, что Россия стоит на коленях, я стал думать, что есть динамика такая, которая от понтов по поводу мировой революции привела к жалкой позе на четвереньках. И вынужден был углубиться в тему. Я стал различать ленинизм и сталинизм, я увидел сталинизм, как его описывал Троцкий: как термидор, как контрреволюцию.

Тут сложный момент, потому что, с одной стороны, я ощущал себя как радикал и революционер, противостоящий status quo, а с другой стороны, внутри Совка, пока он еще не рухнул, я находился на крайне правой позиции. Но крайне правые экстремистские позиции в своем пределе лучше всего выражены Юлиусом Эволой, Геноном — той моделью, которая в конечном этапе является абсолютизацией status quo, абсолютизацией общественной пирамиды. В основе этой пирамиды — принцип иерархии, принцип господства, но диалектически это связано с тем, что подлежит отрицанию, потому что в нем абсолютно подавлен, заглушен и уничтожен момент трансцендирования.

Традиционалистский идеал — платонический абсолютизм, изощренный сложный пантеизм, абсолютная западная философия тождества.

Пантеизм ведь сложен.

Есть пантеизм Платона, но и «Диалектика природы» Энгельса — тоже пантеизм. Самое главное, что пантеизм не предполагает нечто, выходящее за пределы бесконечности, которая дана здесь и теперь. Эту бесконечность можно рассматривать как чисто спиритуальный Абсолют, а можно рассматривать как материю, субстанцию. И там и там в основе лежит субстанциональность, которая, как море разливанное, нигде и никогда не кончается. Спиноза был пантеист, но с установкой, что «Бог есть Природа». А на другом конце мы находим крайне изощренные, разреженные формы. Какая разница?

Когда я для себя открыл, что диалектический материализм является скрытой формой мистицизма, многое поменялось в моей оптике.

Генон-то забивал мне башку тем, что мир идет по инволютивному пути, что мир дегенерирует от Золотого века к Железному, что от великолепной иерархии он движется к власти шудр.

А внимательное изучение этого показало, что — нет, и, хотя какие-то внешние движения идут, ничего не меняется. Бытие реализует те возможности, которые в нем заложены изначально в его Золотом Полюсе. Именно в Золотом Полюсе есть тот омерзительный негатив, который распускается пышным цветом в его конце.

И советский режим диалектически содержит в себе полюс бунта, отрицания и вопля о неприятии — и это очень глубокая традиция.

Еще на раннем этапе я познакомился с работой Каутского по истории социализма от Платона до анабаптистов и от анабаптистов до наших дней — несколько томов, переведенных на русский язык до революции[266]. Оказалось, что тема революционного вызова красной нитью проходит через всю историю на серьезном религиозном уровне.

С другой стороны, в Совке заложен глубочайший конформизм и воля к тому чтобы кушать, к тому чтобы жить, — жить здесь, жить хорошо. Это же либеральная идея. И всё это прикрыто диктатурой пролетариата.

Какой уж там пролетариат, какая диктатура? Я видел из своего окошка во дворе пролетариат. У нас во дворе был гараж, там копошились в комбинезонах работяги, шоферюги, и бабушка запугивала меня, что я буду одним из них, если я не совершу над собой «сверхусилие». Какая там диктатура пролетариата? Где мой дед — и где эти шоферюги? Его шофер Пискулин носил к нам ящики с икрой и виноградом. Этого Пискулина я никогда не воспринимал как представителя пролетариата, осуществляющего диктатуру, — даже когда я узнал, что его дети или внуки на кого-то выучились, что кто-то из них, может быть, даже стал дипломатом. Для меня это было неприятным парадоксом, что кухаркины дети кем-то стали.

Я не мог принять вызов в адрес существующего, в адрес Бытия, как связанный с социально левым, с низами, как связанный с социальной несправедливостью. Несправедливость положения раба, которого лишают свободы, не дают есть, для меня не было негативным аспектом сущего, серьезным или центральным аспектом сущего. Протест против сущего связан не с тем, что человеческая жизнь плохо устроена, а с чем-то гораздо более глубоким… с фундаментальной болью. С чем он связан, предстояло еще найти.