Сад признания - [42]

— «Летающая мастерская»[96] — спектакль, ставший самим воплощением войны языков, он был посвящен языкам сражающимся, фокусничеству Великих Говорунов, украденных ртов. Спектакль, посвященный всем тем, кто молчит.

— Мне всегда хотелось создать что-то с изнанки, начав с самой малой клетки. Ведь именно слова, умножаясь, созидают историю, ведь именно звук созидает время. Восхождение языков, их гравитация, их падение, комических тел пульсация.

— На полях сочинений, когда ничего не выходит, когда больше уже ничего не нисходит, на старых черновиках, переписанных листах, на полях, в дневниках — я рисую, я быстро набрасываю персонажи, ритмичские эскизы, граффити, фигуры, позы, движения костюмов, действия, положения. Словно чтобы избыть ритмическую переполненность. Это то, что выходит из-под моей руки, когда я еще не слишком устал от письма.

— Когда я писал «Болтовню», у меня на этажерке еще стояли какие-то книги: трактаты по психиатрии, диссертации по языковой патологии, книги по истории мюзик-холла, воспоминания разных чудаков, жизнеописания палачей, убийц, психически нездоровых художников. Для меня они все — нравственный пример, образец смелости, упорства, словно жития святых; пример их помогал мне преодолеть испытания, препятствия, свое одиночество; они учили меня не обходить трудности, но впадать в них, идти им навстречу, туда, где перехватывает горло и теснит грудь; они учили не жить моментами удачи, но лишь тем, что воистину безнадежно; они говорили, что нужно все утратить, умертвить самого себя, но быть уверенным в себе, верить в голос, нашептывающий нечто, который не может обмануть; они учили заставлять молчать разум, уста, и делать так, чтобы говорила длань и сто шесть тысяч раз повторять одно и то же…

Уже ни одной книги рядом со мной, когда я писал «Борьбу мертвецов», ибо был я тогда один и окружен животными. Их было двадцать два: яйце-носно-образных, поросячих, куриных. Им я обязан всем. Это им я всем обязан. Это они заставили меня вспомнить язык, который я слышал когда-то. Подобное не повторится уже более никогда.

— Триста четыре страницы. Непонятная книга. Книга, которую невозможно удержать на ладони. Книга, которой не должно было быть. Чтение — это уже не путь приобретения, но потери. Читатель читает, дабы потерять, а не узнать, не познать, не приобрести. Он читает, чтобы потерять самого себя, чтобы заблудиться. Заблудиться в смысле. Пережить блуд мысли. Чтение — испытание комического жанра, путешествие изнурительное. На выходе, если он есть, невозможно более слышать языки, как прежде. Написано на языке французской драмы, на французском языке сумерек, языке рождающемся, спеленутом, на языке, словно мячик, прыгающем. И обращено это не к среднестатистическим клеткам мозга, но заставляет работать другие полушария, не те два, хорошо известных. Химический опыт, биологический эксперимент. Силы языка, по-иному играющие.

Все это, весь этот переворот — следствие того, что, наверное, языковое время пресеклось, а с ним вместе и порядок слов и вещей. Здесь — порядок везде сногсшибательный, тот, что сшибает с ног, слова выворачиваются наизнанку, ход его повернут вспять. Эта книга против правил синтаксиса (подлежащее-сказуемое-дополнение), это мысль, что оборачивается назад, это речь восходящая, помеха во времени, это утопия, ахрония, утопия времени, обетованные острова времени, острова времени. Это — другое время, струей ворвавшееся в мир и в нем дыру пробившее, черную дыру в природе, в привычках нашего восприятия. Урок пустоты. На языке комедии. Это — опыт исхода из обжитого тела, опыт исхода человеческого тела.

— Прожить до самого конца свою неологическую страсть.

— Дух материи говорил с ним. Дух материи умолк.

— Все это выгравировано в моем дурацком языке.

— Он думал, что все обретенное подлежит захоронению. Он думал, что пожирает все, встречающееся на его пути, что он — машина всепожирающая, пространство превращающая во время утекшее, глотатель времени, машина меры и времени. Он хотел создать литанию всех прожитых им дней и минут. Он говорил, что станет первым человеком, рожденным без языка. Когда он засыпал под сценой, ему казалось, что какой-то язык говорит с ним с вышины. Он говорил, что он спал под сценой, а под ним в это время спал еще один язык. Он не хотел более произносить слово театр, но говорил: стадион действий. По радио он слушал последние новости мелодрома. Он повторял везде, что телевизионные новости, документальные кадры создаются в студии, в декорациях, разрисованных жесткими реалистами. Он не верил более в правду пяти своих чувств. Он считал, что сделать что-либо можно, лишь однажды умерев.

— В дважды повторенном слове он никогда не слышал одно и то же. Во всех словах он слышал то же самое. Он обмирал, едва услышав созвучие до. Он испытывал отвращение ко всякой мысли изреченной. Ему казалось, что он живет в пустом теле; он не мог привыкнуть к мысли, что он — внутри. Ему казалось, что он — вещь. Что после него все будет лучше. Он любил немецкий язык, в котором для обозначения сумерек и рассвета — всего лишь одно слово