Сад признания - [41]
Когда человек пишет, то есть когда он говорит наедине с самим собою, когда в этом упорном стремлении говорить только наедине с самим собою изнашивается, сжигается его время, его жизнь, необходимо помнить, что когда-то мы тоже были животными, мы бормочем, словно старая обезьяна, танцующая свой одинокий танец, что упорствует в бесцельном своем расходе энергии, словно глухой старик, который, не слыша более оркестра, вот-вот упадет в танце.
— В театре актер и зритель своим обмениваются дыханием. Этого увидеть невозможно. Театр — это место немыслимого зачатия человека от человека.
Борьба языков в пространстве. Драма языка, борьба уст за право слова. Уст мертвых, уст живых. Слова ведут бой, разыгрывают комедию, может, драму. Потому что за каждым словом — преступление. Потому что все слова — смешны. Потому что произносит их верхнее отверстие пищеварительного тракта, тогда как в действительности рождаются они в самом низу. Потому что тот, кто произносит в мыслях слова, в самом низу. Тот, что произносит слова в мыслях. Уста говорят, но то немые уста глубины, сдавленный голос, в мыслях свершающий мимезис уст, извергая из себя звуки, произнося их в тишине.
— Я не умею говорить, я не умею писать, я инвалид речи и умственно отсталый мысли. Это — противоположность тому, что называют легкостью, мастерством, это — оборотная сторона дара. Что такое артист? Тот, кто призван самовоспроизводиться, порождаться, в полном одиночестве рождаться, кто сам себе создает орган, отсутствующий у него от рождения. Если у него есть дар, если артист одарен, это — недостаток. Если ему даровано нечто, это значит, что у него чего-то не хватает.
— Я спускаюсь к языкам. Я ничего не придумываю. Мне слышится литания имен. На всех языках: французском, немецком, английском, итальянском, мексиландском, латинянском, на языке жрецов и адамических мудрецов, на языке иди-на-ро́га, на языке тимпаническом, на языке мамонтическом и на языке, словно Исайя ликующем… Я заставляю их все говорить. Но надо, чтобы языки замолкли, надо, чтобы они кончились. Чтобы на языки напали корчи. Чтобы время обернулось вспять. И не было в нем более ни единой живой души.
— Я пишу, чтобы быть живым мертвецом и мертвым живым, в отскоке, в ошибке, рука, словно дерево, разветвляющаяся, язык-левша, ухо спотыкающееся, я пишу ушами, отпрянув от останков, падая и падая, спотыкаясь и спотыкаясь о то, что осталось. Я люблю писать, сидя возле навозной кучи, посреди смерти, подле мертвецов, подле останков животных. В размножении, в ошибке, в рождении-перерождении мне всегда видится в мертвеце — живой, еще живущий. Надо возрождать мертвых, не надо оживлять живых, это слишком просто… Потому что речь — о воспроизведении. Без ничего, без пола, без тела. Воспроизведении, ничего не производящем. Воспроизводить надо не то, что впереди, но то, что позади. Видеть затылком. Все, что дрожит за нашей спиной, а не то, что спрессовано впереди. Воспроизвести иное пространство, то, в котором уже завтра люди будут жить и умирать, если только имя этим людям — люд, без окончания и, без множественного числа[93], потому что у них у всех будет только одна рука, одна нога, один глаз. Великая ошибка Анатомии всегда заключалась в том, что она допускала удвоение. Наступит день, и он уже близок, когда мы больше не будем обмениваться мыслями, но вместо них — воздушными прыжками, танцами, скоростными потоками, молниями. Думать посредством молний, уже сейчас, вот наша задача; думать быстрее, сосредоточеннее, в такт убыстряющейся скорости мира. Мне хотелось придумать скоростной язык. Потому что вещи ускоряются, потому что момент ускорения наступит совсем уже скоро. Потому что мы выйдем вот-вот, наконец, из пережитого нами очень длительного, очень медленного, очень короткого исторического периода.
— «Болтовня опасных классов» родилась без плана[94], без замысла, без цели, из очень малых неожиданно размножившихся клеток, из освободившихся слов, — слов распутавшихся, беспрестанно порождавших друг друга; это — фуга, это — бегство, это — нагромождение, это — скопление, это — теснота, это — глоссолалия, это — лавина, какая-то история без конца, история бесконечная, чистый расход театральной энергии, спектакль без горизонта, без чисел, без счета выходов на сцену, без затрат, уходов, реплик, усталости. Позже я совершил нечто еще более страшное: «Борьба мертвецов»[95] — это то, что пришло сразу, как гром среди ясного неба, без спасительной лествицы, в головокружении, в осознании малого и великого, мирового и клеточного, астрономического и микроскопического, метрономического, километрического, ядерно-энергетического. Это была потеря в пространстве, провал, потеря пространства, исчезновение трех измерений, ускользание ориентиров, вальс четырех сторон света, молнии-слова, носящиеся в воздухе, прочерченный круг, вечное движение, сила притяжения. Ничто не смогло бы описать столь правильный круг в воображении: глаза слышали, я слышал, как видел глаз, как вышагивала рука, как думали ноги, как жевала голова, как танцевала голова, как вещал анус, как замыкались уста. Все это написали ноги. Потому что я всегда пытался писать ногами, но это трудно. Подчинять ритм ритму ног, барабаня, разговаривая с землею, извлекая частицы звука из подошвы.
