Сад признания - [39]

Вхождение в слуховой театр

— Он думал, что придумал, как заставить свой рот говорить все, что тот захочет. Он хотел научиться складывать его, терзать, делать с ним каждый день дыхательные упражнения, укреплять его, разминать, развивать беспрестанными экзерсисами. До тех пор, пока рот не лишится наконец речи, пока мы, наконец, не заговорим языком, лишенным рта… Как танцор, алчущий, чтобы танец не прекращался, жаждущий танцевать дальше, танцевать дольше, до конца, до тех пор, пока не станет пустым пространство.

— Он заставил себя забыть о том, что где-то существуют высказывание-выражение, обмен-общение, мастерство и ученичество. Он хотел разучиться говорить на языке диктующем, языке, который кто-то нам уже надиктовал. Он не желал упрочить свою власть над французским наречием, не стремился им овладеть; напротив, ему очень хотелось ухудшить его и умертвить. Французский язык, на коем он писал, был языком сумерек. Ему казалось, что он сходит с ума. Ему казалось, что он живет в опускающемся все ниже и ниже механизме. Все хуже, все ниже, ниже до самых глубин; он хотел вести свой дух, толкать его до тех пор, пока не придет туда, где ничто уже не имеет смысла. Туда, где все потеряло цену. Ему казалось, что он погружается, спускается туда, где уже некуда более идти. Ему хотелось истребить свой дух, превратить его в тлен. Это — акт убийства. Это — дух-саморазрушитель. Убивающий самого себя речью. То, что вот-вот исчезнет. Потому, что он считает, что он — частица времени, что он говорит со своим собственным временем, что он — само утекающее с речью время.

— Он думал, что что-то знает о своем происхождении. Он видел провиденческую руку за своей головой. Он часто испытывал ощущение, что он — человек о двух головах. Он не видел света, но он спускался по лучу света, он спускался по канализационному просвету. Всегда он представлял себе это как нисхождение, как лествицу в пространстве мрака и света. Как жертву во имя науки. Свое предопределение. Всегда нужно, чтобы был кто-то, способный пожертвовать собой. Потому что не было голоса, зрения, не было сретения, было одно только прикосновение, и он стал тронутым, он стал тем, кто трогает, тем, кто приводит в движение, кто видит собственное рождение. И он проходил через разобщение, зря одною десницею. Не имея очей, ибо тело его — словно единый глаз. Ноги и руки, мускулы и нервы, органы размножения и органы пищеварения с их всевидящими протоками, он — десница зрения, мишень звука осязания, тронутый и посещенный. Он видит провиденческую руку над своей головой. Его движение заключено в строгие пределы собственной мысли.

— Он занимался столоверчением, он перемещал механизмы, он менял местами стулья и табуреты. Он думал, что никогда не подходил к пространству вокруг себя слишком близко: не видел его диспозиции, направленности, его объемов и силовых линий. Прежде, чем начать, он испускал из себя звук до[91], — чтобы услышать, как резонирует воздух, чтобы узнать, как отзовется эхо. С каждым новым эпизодом, с каждой новой частью чувствовал он, как необходимо ему переустроить пространство, переместить вновь мебель и вещи, порушить старую сценографию, снова начать учиться ориентироваться в пространстве.

— Он делил свое время на сеансы лечебной терапии — по часу пятьдесят или по восемь минут; каждый сеанс определялся заранее и обязательно доводился до конца. Он изучал без устали пространство, месяца, годы, длительность, место действия, время суток; он выверял сроки, долготу, позы. Он работал четко по сеансам, преодолевая усталость, до тех пор, пока не появлялось второе дыхание, пока не появлялось третье тело, что является лишь тогда, когда уже слишком использовано, слишком истощено первое тело… Когда его спрашивали, он говорил, что надо упражняться. Как танцор, выбегающий на танец; как прыгун, сорвавшийся в прыжок; как гимнаст, когда он, закрыв глаза на трапеции, в мысли своей охватывает пространство и время, прежде чем устремится в пустоту. Когда его спрашивали, в чем он упражняется, он отвечал: в спуске вниз.

— Между сеансами он любил выполнять какую-нибудь совсем глупую, ритмическую, повторяющуюся работу: рыть, копать, разгребать землю, стремительно ходить, бежать по прямой линии. Чтобы его тело-автомат стало более легким, чтобы смогло воскреснуть его первое тело, чтобы голова снова казалась пустой, чтобы опустошилось тело, чтобы можно было сбросить с себя свое тело, чтобы отринуть дух, умертвить себя и свою речь.

— Он любил стоять там, где проходит граница между тенью и светом; он нес свет, возникавший на странице с той же быстротой, что и написанная строка.

— Он упражнялся каждый вечер в спуске, своего рода прохождении по кругу. Никогда он не пускался в путь с того самого места, на котором остановился накануне, но всегда выбирал точку чуть впереди, чуть позади, всегда слегка предвосхищая предшествующий пункт отбытия. Пятясь назад, подпрыгивая вспять. Он записывал свои слова на бумагу не для того, чтобы возвыситься над другими своим писанием, мыслями, превосходным владением французским языком, но чтобы спускаться вниз, идти все глубже и глубже, погружать в глубину свою низвергающуюся страсть, которая есть рукотворный спуск, — страсть, что застилает ему глаза.