Сад памяти - [4]

Наверное, найдется не слишком много учителей пения, к мнению которых уважительно прислушиваются педагоги ведущих школьных дисциплин — математики, литературы, физики. А здесь это так. Более того, работой заинтересовались режиссеры и актеры в театрах, ученые в Институте общей генетики АН СССР, Институте общей и педагогической психологии Академии педагогических наук СССР. И вот почему. Дети у Огороднова не только хорошо поют, не только верно и красиво говорят, что само по себе уже важно, но и лучше успевают по всем предметам. Они лучше чувствуют слово, они эмоциональнее, у них крепче память, более развито логическое мышление, чем у сверстников из других школ. (А ведь это интернат, где учатся ребята не с самыми благополучными судьбами.) Не случайна и схема на доске: на уроке пения школьники следят за ней, помогая себе особым движением руки.

— Чтобы слух следил за голосом, следи неотрывно за движением руки-указки, — напоминает Дмитрий Ерофеевич.

Именно включение в работу с голосом таких движений, зрительных ассоциаций, как мне объяснили, «запускает» в действие сразу многие нервные механизмы — голосовой, слуховой, зрительный, общедвигательный… А это, заметим, уже превосходные условия для развития не одних лишь музыкальных способностей.

«Выражай чувство искренне и полно, делай это одновременно и голосом, и губами, и руками. Пой, высказывай, убеждай — для того и дан тебе человеческий голос».

«Добытую в голосе свободу храни до конца занятий, храни до конца жизни».

Это уроки Огороднова. Они идут уже во многих городах — в Горьком, Казани, Уфе, Томске, Ашхабаде, Харькове, Омске… Часто, откликаясь на приглашения, учитель проводит их сам — на подъем он удивительно легок. Пишут и зарубежные вокалисты — из Болгарии, ГДР, Чехословакии.

— Огороднов не просто увлеченный педагог-энтузиаст, — сказал мне доктор искусствоведения, профессор Леонид Борисович Дмитриев, автор известной книги «Основы вокальной методики», — но человек, оценивающий свою и чужую работу глазами ученого. Это и позволило ему систематизировать материал, создать эффективную систему упражнений. А дело он делает масштабное, даже революционное. Потому что в корне меняются принципы, устои музыкального воспитания детей. В лучшую сторону меняются. Вы только посмотрите — результаты у него какие!..

Пели некогда здоровяки гимнасты в старинной Мологе. Поют в тихой зеленой Гатчине, в московском сорок втором интернате, в других местах страны. Возможно, овладев системой Огороднова, запою и я и мой голос перестанет нервировать домашних. Что же тогда получается, Дмитрий Ерофеевич? Выходит, мастера-вокалисты на потоке?

Нет, конечно, нет. Просто… Просто еще, по выражению Ушинского, хоровая песня несколько отдельных чувств сливает в одно сильное чувство и несколько сердец в одно сильное чувствующее сердце.

Не так уж и мало в наш деятельный век.

Евдокимыч

Дед идет по тротуару трепетной старческой походкой, широко разбрасывая для устойчивости ноги в порыжелых клепаных ботинках. Он разменял уже десятый десяток, он все видел, все знает и устал жить на свете. А в доме на соседней улице его ждут. Там говорят вполголоса, боясь не услышать звонок, с нетерпением смотрят на часы и с неприязнью на печь — это она причина многих бед, простудила детей малых и вот-вот пустит степенное семейство по миру: угля подавай ей тонну, а тепла получишь на грамм.

— Николай Евдокимович! Наконец-то! Позвольте вашу шляпу…

Шляпу Евдокимыч «позволяет»; его, отдувающегося с дороги, ведут туда, где печь. И тут со старым мастером происходит нечто удивительное. Куда-то исчезли без следа коленная дрожь и дряблость трепетного шага. Есть нежно-хищная поступь, бесшумное дыхание охотника, уловившего бульканье токующих тетеревов. Михайлусенко мягко кружит у печи, прислушивается к тому, что происходит во тьме ее больного угарного нутра; он словно ждет оттуда особого сигнала, возможно, даже жалобы или надсадного вздоха, по которому и решит судьбу прокопченного дымохода, изношенного зольника, ветхого колосника. И сигнал приходит. Выносится приговор: ломать.

Но просто сказать — ломайте! — деду мало. Ему надо поговорить.

— Читал давеча в газете: гражданин заграничный скушал в один присест пять кирпичей. Рекорд, говорят… Надо ж так над безвинным материалом измываться! Кушал бы бомбы да ружья ихние… — И без перехода: — Это ж кто ее строил, печку вашу? Руки бы ему того… — дед вздыхает, и праведный гнев закипает в его глазах. — Сколько благородного кирпича извели. Эх… Ладно, ломайте. Завтра приду.

Знаю, Евдокимыча в его девяностотрехлетней жизни, кроме доброй печки, греет статистика: в целом по стране тридцать пять процентов жилой площади пока отапливается печами. Нет-нет, дед вовсе не рутинер закоренелый; он может часами с внуком-инженером сидеть над чертежами еще не построенных котельных, восхищаясь их будущим совершенством и мощностью. Просто если существуют эти проценты, значит, нужно людям его стародавнее ремесло, нужен и он сам, постигший это ремесло до тонкостей. И Евдокимыч горд. И конечно, наплевательское отношение к этим вроде бы простым, но ведь и сложным бытовым сооружениям, бездарная торопливость при их создании очень и очень удручают старика.