Сад памяти - [2]

Потом была Всесоюзная конференция по вопросам развития музыкального и певческого голоса детей и юношества. Настал черед выступать с докладом Огороднову. Знал он: не все верят в его методику, не все поддерживают новое дело. Легко взбежал на сцену, осмотрелся и вдруг махнул рукой: ко мне, ребята! Его вмиг окружил гатчинский хор. Папка с приготовленным десятиминутным докладом полетела на стол: чего, мол, тут говорить, давайте лучше послушаем…

Спели в отведенные десять минут. Их попросили еще. Потом еще и еще. По единодушному желанию зала пели ребята вопреки строгому регламенту более сорока минут.

И вот мы снова встретились уже в Москве, в школе-интернате № 42, куда Дмитрия Ерофеевича пригласили столичные ученые и педагоги продолжить и развить свой эксперимент.

На третьем этаже музыкальный класс: ряды скамеек, проигрыватель, магнитофон, шкафы с нотами, книгами. В центре — доска, к ней пришпилен большой белый лист, на котором странная, прямо скажем, для урока пения схема — «алгоритм постановки голоса»: две огромные яркие буквы «у», связанные плавными линиями. Посередине листа нарисован цветок; тут, как выяснилось, следует непременно вдохнуть, то есть попросту «понюхать цветок».

— Вдыхайте плавно, чутко, — напоминает детям Огороднов. — Как вдохнете, так и запоете.

Пятиклассники народ шумный — со сверкающими глазами, неуспокоенным от беготни дыханием. Дмитрий Ерофеевич терпеливо дожидается тишины, затем приглашает: «Ира, поработай». Девочка подходит к схеме, берет указку: «Внимание, начали!» И класс дружно поет, неотрывно следя за указкой, скользящей по линиям то медленно, то быстрее.

На урок в сорок второй интернат приехала из Куйбышева Наталья Рыбкина, закончившая консерваторию; профессионал, стало быть. Я слышу ее восхищенное: «Какой звук, какой богатый ритмический рисунок…» Но учителю мало:

— Саша, смелее гласные! «А» — рот открыт, и не просто, а радостно «о» — вниз, с достоинством. Не забывай «ль» как вдох, с улыбкой. Улыбка — отдых. Молодец, хорошо…

Огороднов любит хвалить, спешит делать это. И я замечаю, как еще старательнее поет тот, к кому он обратился, какой напор благодарной радости сдерживает мальчик.

Впрочем, это не пение в привычном для нас понимании. Дмитрий Ерофеевич пошел на небывалое — почти отказался от пения на уроках… пения. Точнее сказать, от разучивания бесконечного числа песен и песенок, чем, увы, грешат, пытаясь хоть так, хоть этим разнообразием увлечь, заинтересовать ребят, в других школах. А ребята упорно не увлекаются и норовят чуть что улизнуть с мячом на футбольное поле: тоже, мол, нашли урок — пение…

С уроков Огороднова убегать и не помышляют. Наоборот, нетерпеливо заглядывают в класс задолго до звонка, а ведь у него вначале только упражнения — вот эти, по схеме. В чем же дело? Да в методе. В основу его заложена смелая и гуманная мысль: все дети могут красиво и правильно выучиться петь, у всех без исключения есть музыкальные данные, надо только уметь развить их. Да, смелая мысль, касающаяся ведь не чего-нибудь — музыки, где испокон веку господствовал строгий отбор, требовалась бросающаяся в глаза одаренность. А если… «Не выйдет у тебя, голубчик… Медведь, извини, хе-хе, на ухо наступил…» — знакомый приговор.

В интернате № 42 эти слова запрещены. Здесь каждый талантлив, здесь каждый на виду, работает в полную силу, сменяя товарищей у доски. «У-у-у… о-о-уль», — тянут дети, и надо видеть, какие счастливые при этом у них лица. Тут, признаюсь, не сразу я понял учителя: и чего, кажется, топтаться так долго на месте, да и звуки какие-то уж слишком простые… Но в том-то и дело — простые, комфортные для ребячьей гортани. («Сережа, и младенец умеет петь «уа-уа-а», тебе чего стоит».) Здесь действует, по словам Огороднова, фактор благодати, когда полное — до тонкостей — овладение звуками приносит детям физическое наслаждение, когда гортань буквально счастлива от рождающихся в ней нот. Оттого и лица такие: мы можем, у нас получается…

Постепенно, бережно «ставится голос», развивается от систематических упражнений артикуляционный аппарат, обнаруживается музыкальный слух у каждого в классе. Зато потом ничего не стоит в считанные минуты разучить и с блеском исполнить любую сложную песню. Так и случилось недавно в консерваторском зале, где собрались профессионалы из профессионалов. Стряхнув налет искушенной сдержанности, они не жалели ладони для аплодисментов.

Как-то раз во время одной из многих наших бесед я рассказал Дмитрию Ерофеевичу о древней Мологе, приволжском уездном городишке, скрывшемся навек под волнами Рыбинского водохранилища. Вернее, рассказал о тамошней гимнастической школе, кстати, одной из первых в России. Воспитанники ее, или гимнастеры — так тогда их называли, пели и пели подолгу, собравшись в круг, сложив на груди могучие руки. Пение входило в программу занятий наряду со всевозможными сальто, кульбитами и стойками на трапеции. Считалось, что так вырабатывалось верное дыхание, увеличивался объем легких, повышалась даже выносливость.

— Эти гимнастеры — умнейшие были люди. — Незримая сила сорвала Огороднова с места; юношески легкий, он прошел актовый зал и со сцены торжественно заключил: — Пение может все!