Саамские сказки - [21]

Вот Мяндаш-парнь построил себе вежу и предстал перед дочерью человеческой красивым человеком и взял ее женою.

И вот Мяндаш-сын живет с человеческой дочерью. Жили они хорошо. Жена его берегла, а он ее строжил. И он дал ей запрет: «Нельзя шкуры-постели, даже детские, ребячьей мочой замочить».

Детей у них было много и постелей было много же.

И вот они йсивут. Живут очень хорошо.

Но однажды она не досмотрела: мальчишечка-дитя пустил струю и замочил постель.

Тут Мяндаш с охоты возвратился. В вежу входить стал и... не успел еще человеком обернуться, как ему из дверей нечистый запах в нос ударил. Он чихнул и сказал жене — Мяндаш-каб своей:

— Я тебя строжил — нельзя замочить постели, а у тебя постеля мокрая! Плохой запах идет. Я не могу больше жить! Тяжелый дух тянет мне уши, трепет и дрожь мне от него.

И он убежал к материнскому дому. Пришел к матери и сказал:

— Мати, я не могу больше жить! Тяжелый дух уши стягивать стал.

Мать ему сказала:

— Не говорила ли я? Не может Мяндашей сын с человечиной жить. Так вот слушай, дитя: в дом Мяндашей вернись. Вот тебе материнская грудь. Вот тебе сосок один, и другая титька моя, и третья, и четвертый сосок. Живи! Но бойся, сыночек, того, кто «черсн мехом шкуры»[7], и берегись «из щели кишки стерегущего»[8] и «из-за дерева и камня краснеющего — красноликого»[9].

И, сказав, Мяндаш-дева Конньтаккою[10] стала и всех в облике диких оленей из Мяндаш-вежи вывела. А Мяндаш-каб — жена Мяндаш-парня — обвернула вокруг себя кислую, мочей намокшую постелю и, оборотись дикою важенкой, тоже побежала с ними. И превратилась в вожака диких оленей. И будто колоколец рога ее стали для диких.

И вот великим множеством сотен растянула она стада диких оленей по тундрам и ламбинам нашей земли.

— А теперь скажи ты мне, вы люди ученые. Что это такое — рассказываю, как живых вижу, а где они? А ведь были они, обязательно были — раз есть мы, то и они были... Это уж точно.

ПЕСНЯ О МЯНДАШЕ

Были эти люди. Был Мяндаш. Мы все, живущие тут, на нашем Теплом наволоке, все мы кровей его жены — Мяндаш-каб, Матрены. Семиоетровцы, те уже не наших кровей, у них и речь другая. А что до Каменчан, то все мы кайенского роду, все мы ментушане, хоть и разные фамилии — Койбины, Телыши, Матрехины,— все одной крови народ, все — нашего роду. Вот хочешь верь, хочешь не верь — воля твоя, а так оно есть. Был Он, эти люди все были, и эта Мяндаш-каб была. Она нам вроде матери приходится — мадерахке. Это так же верно, как вот я против тебя сижу. Это надо понять, раз я тебе говорю эти слова, я жив человек, так и он был жив человек.

Не я эту песню знала — мой муж. Илья жил охотой, и ни о чем другом заботы у него не было. Всю дикарью повадку он знал — и у нас, и в сторону Коло, вся земля ему была как открытая душа. Илья неделями пропадал в лесах и на Кейве. И каждого возвращения его я ждала, как в первый день свадьбы нашей.

Набегает словно сон или видение... И родится из глубины души волна: что это явь или мечтание такое? И эта волна родится, бежит живыми словами в груди... Так Илье моему, бывало, придет эта песня волной, и он запоет. Соседи услышат — все Ьридут, его не трогают, словечко никто не скажет, а он поет. Там же, где дитятко убегает от матери,— слезами поет и мы все в слезах омываемся.

В Каменском мы с ним жили, от роду его. В нашей жизни на нашем жилом месте не было и не бывало драк или свары, пока он жил. Если он прознает, что между соседями завелся раздор — он просит меня звать к себе тех людей. Обязательно в тот час звать, как застигнет его эта песня. Они придут к нему. Найдет он для них нужное слово — помирит.

Это не сказка. По-нашему ловта называется. Это истинно живое было. Его духом жили мы. Жили и хвалили бога.

Какой Илья был из себя? А... худощавый был мужик, ростом высок, волос черный. Глаза словно не нашего житья, песню запоет — не веселыми глазами смотрит, тоскует. На охоту — не ходил, а летал; загорится, все забудет, глаза веселые, пойдет и зачнет свою песенку:

Спасибо тебе, осень черная!

Ах да спасибо тебе, суземок великий!

Спасибо, суземок, за жизнь твою.

Сыт я человек.

Спасибо за оленя дикого,

За рога его красивые!

Я от него грубого слова не слышала.

Никто этой ловты по-нашему не знал и не знает, и нйкто при нем, ни после него этой песни не пел. Только он один мог петь от начала и до конца. Унес он эту песню. Я знаю сказать ее, а родятся ли слова его песней, то не могу знать. Если родятся — поспей записать, твое счастье.

Плакать буду — не мешай.

Жил старик и старуха. Ну, и родились у них три дочери. Жили и жили. Старуха встала утром и принялась огонь разводить, а тут у льгаса ворон крыльями затрепыхал. Старуха испугалась:

— Вставай, старик, скорее!

Старик поднялся и выглянул из вежи. А перед ним предстал красивый человек большеносый, весь в черном, воронова крыла.

Старик позвал гостя в вежу, а старуха питенье и еденье на стол подала. И вот завелась беседа, началось сватанье.

Человек просит в жены дочку. Старики стали дочку отдавать и отдали старшую.

Ну, и пошла дочка их с мужем в свой новый дом. А старик со старухою живут-поживают.

Жили и жили. Старуха стала огонь разводить. На лыпс глянула — ласты морского зверя виднеются. Испугалась старуха: