Саалама, руси - [6]

Двумя длинными очередями, прямо на дороге. И все, как один, смотрели на двери госпиталя. Их были десятки, даже сотни. Худощавые и высокие, почти все они были одеты в полосатые рубашки и брюки, парадоксально сочетающиеся с их позой. Многие были босыми, у некоторых на ногах красовались растоптанные кожаные сандалии.

— Откуда их столько?

Мужчина открыл деревянную дверь с наклейкой Красного Креста:

— Кочевники. Скот в пустыне разводят. У нас единственная бесплатная больница на триста километров вокруг, идти больше некуда.

Ливанская задумалась: «А сколько здесь врачей? Семь? Десять? Двенадцать?» За вчерашний вечер она видела всего четверых. Пациентов было явно больше, чем мог принять такой госпиталь.

— Ладно, идем. Ты ко всему привыкнешь.

Дверь за спинами врачей захлопнулась, и ей показалось, что они спустились в погреб.

14 октября 2008 года. Вторник. Сомали. Деревня. 06:10

В три комнаты, которые громко именовались хирургическим крылом, она попала только на третий день. Константин Аркадьевич Лисото, старший хирург забытого Богом госпиталя в глухой деревне на юге Сомали, был приятным мужчиной. Не особо общительным, но спокойным и уравновешенным. Ливанская приехала на место его ассистента, сменить Сэма Уилсона, у которого через полгода заканчивался контракт.

— Освоилась?

— Вполне, — девушка стояла около стола и смотрела Лисото в затылок. Тот, не поднимая головы, кривым малоразборчивым почерком заполнял кипы бумаг.

Первые два дня она просидела на приеме и уже насмотрелась такого, чего в Московской клинике не увидишь и за год. Мужчины с пулевыми ранениями, дети с ножевыми, старухи с раздробленными костями — осколочные и взрывные ранения шли потоком. Хирурги лучше всех чувствовали: в стране идет война. А бороться с инфекциями в условиях жаркого африканского климата, без необходимого количества медикаментов и даже элементарных средств гигиены — было все равно что в одиночку усмирять эпидемию чумы.

За рассохшимся шатким столом, обливаясь потом, она заполняла бесконечные сводные формы, пытаясь запомнить основные слова, которыми сомалийцы описывали свои хвори. Слов таких было немного, но вот гамма переживаний, которую они передавали, потрясала воображение. Местные в принципе не понимали такого вопроса, как — «опишите боль». Они не различали ее, а, преданно заглядывая в глаза врачу, в сотый раз повторяли: «Болит, болит…», — тыча себе пальцем в грудь. Это тоже, кстати, не гарантировало, что болит именно в груди. Такой жест мог означать все что угодно, от сердечного приступа до желудочной колики.

— Отлично, отлично, — Лисото в очередной раз покачал головой. По-английски старший хирург говорил нарочито правильно, как бывает у людей, которые едва отучились, и им недостает практики бытовой речи.

— Когда я смогу оперировать?

— Оперировать? — хирург непонимающе поднял голову. И развел руками: — Как только найдешь чистые перчатки.

Крошечное помещение три на три метра было окрашено давно. Очень, очень давно. Вся краска со стен уже осыпалась, явив наружу бетон, от которого в прямом смысле слова отваливались куски. Кое-где проступала плесень. Даже удивительно, как она приживалась, учитывая жару и сухость, царящие повсюду. Оперировать здесь было нельзя. Это она поняла, едва открыв дверь.

Вместо операционного стола стояла старая железная каталка. В московской больнице, тоже не особо радовавшей оборудованием, на таких перевозили трупы. В сущности, это просто лист стали, вогнутый внутрь, и пара сваренных между собой труб на колесиках, прижатых камнями для верности. Над каталкой допотопный ячеистый светильник, по виду — старше самой Ливанской.

И это все. Ни переносного рентгена, ни хирургических микроскопов, ни эндоскопического, ни лазерного оборудования. Ничего.

Уже лишенный колес хирургический отсос, и советского производства аппарат ИВЛ.

Девушка еще осматривалась и рылась в скрипучих ящиках в поисках хоть одной пары целых перчаток, а в смотровую под руководством Муки уже затащили первого пациента. Молоденький мальчишка, с укрытыми чьей-то грязной курткой ногами, лежал на импровизированных носилках и методично стонал на одной ноте.

Когда Ливанская откинула куртку, даже у неё тошнота подкатила к горлу. Правая ступня парня была раздроблена. На судебной медицине она, как и все, изучала повреждения мягких тканей, но не так, чтобы с ходу определить, чем нанесено подобное ранение. В сплошном кровавом месиве костных отломков разглядеть что-то цельное было невозможно. Отрывки сухожилий, жировой клетчатки и кожных лоскутов образовывали беспорядочный фарш «рваного мяса».

Хорошо хоть кто-то догадался перетянуть ногу поперек голени, так что в отекшую синюшную конечность кровь уже не поступала. Даже в Москве был бы большой вопрос, а можно ли это вообще собрать.

Девушка подняла голову, взглянув на принесших носилки сомалийских мальчишек, и, пытаясь перекрыть стоны раненого, спросила:

— Что это было?

Парни ее не поняли — переглянулись, а потом один, видимо, взявший на себя роль главного, начал торопливо что-то объяснять, то и дело переходя на крик и оживленно размахивая руками.