Саалама, руси - [31]

— Ты как?

— Хреново. Болит все.

— На, поешь, — он протянул кувшин и кусок хлеба. — Я тоже быстренько поем и пойду. Остальное тебе оставлю.

Ливанская сначала лениво, без особого желания, глотнула молока. Оно было теплое, с очень странным привкусом.

— Верблюжье, — Муки ответил прежде, чем она спросила и, сунув в рот картошку, принялся жевать. Еда была мерзкая, несвежая и несоленая. Но когда ты так голоден, это просто не ощущается. Кроме того, старик постарался: за такую плату он принес и картошки, и даже рыбы. Хотя обычно сомалийцы питались одними кашами и лепешками, считая большую часть пищи не халяль — нечистой.

— Ты, если что понадобится, кричи ему. Я столько заплатить пообещал, что он не посмеет вякнуть, — врач жадно заталкивал в рот еду.

— Ладно, — после нескольких глотков в девушке проснулся аппетит. В последний раз она ела больше суток назад. Ливанская несколько минут сосредоточенно давилась едой, прежде чем спросила: — А ты куда собрался?

Мужчина кивнул на окно, выходящее в город:

— Слышишь же, стреляют. Раненых наверняка куча. Хоть чем-то помогу.

Девушка хотела было возразить, но промолчала. Ей легче смотреть на то, что здесь творится, она всего лишь приезжая. А для Муки это свой народ. Поэтому она только молча кивнула, а, поев, снова легла спать.

21 декабря 2008 года. Воскресенье. Сомали, район Джамаме.

Стрельба прекратилась на четвертые сутки. Город все так же был запружен боевиками, но вооруженные стычки больше не повторялись. Хотя жители еще долго не могли поверить, что все позади, и продолжали жаться по своим хибарам. Лишь через две недели город постепенно стал оживать, а Ливанская начала слышать в окно голоса, крики, блеяние выпущенных на улицу коз, а потом и визг детей. Казалось, жизнь Джамаме медленно возвращается в привычное русло.

Все это время она не выходила из дома и даже не спускалась с чердака. Для естественных нужд старик притащил старое проржавевшее ведро. Ходить в него было мерзко и унизительно, но Муки предпочитал вынести его, нежели позволить ей выйти на улицу хотя бы ночью.

Сам Муки убегал рано утром и появлялся уже затемно, нервный, грязный, с новостями и скудными медикаментами. К счастью, того, чего она боялась больше всего, не случилось. Едва Ливанская отошла от шока, как ее неотвязно начала преследовать мысль: что если рука потеряла чувствительность? Они не делали рентген, даже толком не смогли осмотреть. Возможно, были повреждены связки и сухожилия, тогда она потеряет ловкость и больше не сможет двигать пальцами достаточно чутко. При одной мысли об этом по спине растекался противный липкий холодок. Но пронесло. Через пять дней, когда отек спал, она наконец убедилась, что ей странным образом повезло. Чувствительность не была нарушена, штырь прошел ровнехонько между второй и третьей пястными костями. Шрамы по окончании заживления обещали выглядеть жутко, но ее это не трогало.

Все то время, что она провела в вынужденном бездействии, Ливанская спала. Удивительно, как может организм столько спать, но девушка умудрялась, открыв глаза утром и получив несколько уколов и перевязку от Муки, снова проснуться только днем. Когда хозяин-сомалиец, не стуча, открывал люк в полу и, хмуро буркнув дежурное: «Халиб, саамах, батата!» — оставлял снедь на полу и исчезал, будто боялся на дольше задерживаться в одной комнате с белой женщиной. Она однажды пыталась заговорить с ним, но он сбежал, как от прокаженной. Больше Ливанская не экспериментировала, предпочитая не нарушать установившийся статус-кво.

Во сне ее часто мучили кошмары. Никогда прежде, даже в детстве, страшные сны не снились ей с такой пугающей регулярностью. Снилась Ясмина с переломанными ногами и Сэм с раздробленным черепом, сидящий рядом с ней за бараками и как ни в чем не бывало гладящий ее по плечу. Снился тот мальчик, которого она оперировала перед взрывом и мертвые пациенты, разбросанные по палате. Просыпалась она, тяжело дыша, мокрая и дрожащая, и, прежде чем снова забыться, долго приходила в себя. Чтобы, спустя пару часов, опять проснуться в холодном поту.

Ночью воздух в комнате буквально гудел от заполнявшего комнату жужжания насекомых. Днем их сменял нестерпимый зной. Ливанская лежала, покрываясь липким вонючим потом, и мечтала о ванне. Само это слово уже вспоминалось как-то с трудом. А между тем, где-то в мире существовали ванны — большие восхитительно-белые сосуды, наполненные теплой, чистой, сладко-пахнущей водой, от одного прикосновения к которой по телу бежали мурашки. Сейчас, глядя на свою туго перебинтованную ладонь с пропитавшей повязки сукровицей, на грязные, покрытые синяками, ссадинами и порезами ноги, на пропитанную потом мужскую одежду, небритые подмышки, спутанные выгоревшие волосы, она уже с трудом представляла себе, что значит помыться.

Ела Ливанская, сидя на полу, по-турецки поджав ноги, и без особого аппетита. Но пока еда была, нужно было есть. И спать.

Окончание кошмара ознаменовал телефонный звонок. Настоящий, дребезжащий, какой-то очень советский телефонный звонок, раздавшийся на первом этаже. Во время беспорядков первым делом была перерезана телефонная линия, ведущая в Джамаме, и ее восстановление было будто восстановлением нормальной жизни.