Саалама, руси - [29]

Тот обернулся, открыв было рот, чтобы отмахнуться, но столкнулся с холодным решительным взглядом, и замер.

— Я останусь. — Ливанская твердо посмотрела ему в глаза и кивнула на дверь. — Уведи меня отсюда.

Ему понадобилась пара секунд, чтобы справиться с замешательством и загореться гневом:

— Я уговорю его! Мне нужно-то две минуты, и ты улетишь.

— Да не хочу я!

— Подумай, ты из Могадишо сможешь домой улететь, понимаешь?! Домой!

Только сейчас она поняла, что он имел ввиду, велев «потом» проверить уши. Муки рассчитывал, что все закончено, и она уезжает обратно, в Россию.

Девушка устало выдохнула и отрицательно покачала головой.

— Муки, я не хочу никуда лететь. Я хочу спать. Я устала. Мне нужно просто лечь.

В этот момент с улицы раздались ожесточенные крики — шел короткий, но бурный спор. Местный пилот, среднего возраста сомалиец с тощими кривыми ногами, комично торчавшими из шорт, размахивая руками, доказывал, что, если продолжать погрузку, он не взлетит. Парни убеждали: отлично он взлетит, и эта крошка возьмет на борт еще человек двадцать. Обе стороны кипятились и призывали в свидетели Аллаха, но уже через минуту авторитет победил. Дверь в самолет захлопнулась, а пилот, отличавшийся от парней только смешной наклейкой сомалийского аэрофлота на куртке с атрибутикой Британского ВМФ, горделиво выпятив впалую грудь, прошествовал к кабине.

Ливанская и Муки проводили взглядами натужно кряхтящий самолет, а потом мужчина молча подхватил ее под локоть, уводя к дверям.

Сказать «остаюсь» оказалось куда проще, чем сделать — снять комнату было невозможно. Никто бы не принял белую женщину в мужской форме в неспокойное время. С одной стороны, местные жители давно притерпелись к беспорядкам, как-никак война шла уже двадцать лет, но и тревожить лихо никто не хотел.

Муки понял это сразу. Ливанская — чуть погодя, когда они вернулись в город и бежали по спящим улочкам, прячась в переулках от грузовиков. Сначала она думала, что мужчина ведет ее обратно, в то здание, где она очнулась и провела после этого несколько часов. Но, миновав рынок, они неожиданно свернули не направо, а налево.

девушка узнала не сразу, а только когда в полумраке испугалась странных, будто колышущихся теней на доме. Через пару секунд она поняла, что это верблюды, нарисованные на фасаде. Те самые, которые пару недель назад вызвали у нее смех. Сейчас они выглядели достаточно жутко, чтобы напугать.

Добравшись до дома дедка-телефониста, Муки решительно толкнул девушку в полумрак за углом, а сам подбежал к дверям. Колотить пришлось долго. Прошло не меньше десяти минут, прежде чем хозяин хибары с опаской приоткрыл щелку и выглянул наружу.

Поначалу, увидев Муки, старик не проявил ни тени страха. Он радостно подался вперед, тихо лопоча по-своему. Но потом мужчина разъяснил цель своего прихода, и сгорбленный, еле шаркающий дед с удивительной прытью попытался ускользнуть обратно в дом.

этот раз она была уже не «руси» и не «добрий». В провинции поселился страх. Единственным средством, после долгих уговоров заставившим старика изменить своей непреклонности, оказались деньги. Тут покупалось все, даже смелость. Врач посулил сомалийцу награду, обрисовывая ее размер сначала разведенными пальцами, потом двумя руками. Когда стопка воображаемых денег выросла до десяти сантиметров, глаза старика недоверчиво округлились, в них зажегся алчный огонек, и он, коротко и недовольно зыркнув в темноту, туда, где пряталась девушка, наконец кивнул.

И тут же скрылся в доме, будто по забывчивости оставив дверь открытой. А Муки подбежал к Ливанской:

— Все, я договорился. Идем.

Он подхватил девушку под локоть, и она с трудом оторвалась от стены. От усталости, шока и потери крови ее шатало и тошнило, ноги подгибались, и думать она могла только об одном — лечь.

Они, спотыкаясь на цементном полу, прошли через ту комнату, в которой она уже бывала, и, вслед за стариком, нырнули в крошечную дверь в задней стене. Она была такой низкой, что обоим пришлось наклониться, чтобы попасть внутрь. Там стояла какая-никакая мебель, газовый баллон — сомалийская роскошь, кровать и даже ковер на полу.

Старик быстро проковылял через комнату и указал белым на шаткую лестницу. Ливанская на негнущихся ногах тяжело влезла по скрипучим ступенькам, выбралась на пол второго этажа и перевела дух. Следом за ней взобрался хозяин со светильником и махнул рукой, демонстрируя:

— Ууда.[2]

Комната была крошечная, потолок практически касался макушки. Сомалиец жестом указал на продавленную железную койку в углу, на которой были навалены затхлые тряпки и прорванное в нескольких местах одеяло. Едва он брякнул лампу на стол, как Ливанская тут же опустилась на кровать. Сначала садилась с опаской, но сразу днище под ее весом не провалилось, и девушка успокоено легла, тут же закрывая глаза.

Уже сквозь сон она слышала, как старик требовательно теребил Муки, а мужчина что-то отвечал. Из всего разговора она поняла только два слова: «Нукуд, нукуд»[3]. Видимо хозяин не хотел так просто полагаться на обещание и с пустыми руками уходить отказывался, требуя обещанной оплаты за риск. Муки спорил и пытался отложить до завтра, но тот не давал ему прохода до тех пор, пока не выцыганил все, что было в карманах у мужчины. После чего заметно повеселел и довольно зашелестел бумажками, измеряя толщину стопки в пальцах — считать в Сомали мало кто умел. Но это уснувшая девушка уже не услышала.