С грядущим заодно - [12]

Треск отдался в ноги, и, прижимая к груди ветки, Виктория врезалась головой в свое рябое отражение.

Холод стиснул голову, ударил в нос, в уши, затекал сверху, снизу, в рукава. Она больно проехала лицом по дну. Оттолкнулась ладонями от плотного песка, забила ногами; вздувшаяся одежда вязала руки, ее несло и крутило, по лицу, щекоча, пробегали пузыри… «Ни за что не утону…» И голова ее выскочила на свет, желтые, красные пятна плыли вокруг. Виктория вздохнула, втянула стекавшую по лицу воду, закашлялась, отяжелела. Рукава пальто пудовые, подол липнет к рукавам — не взмахнуть руками, а вода уже подходит ко рту. «Только не дышать». Крикнуть: «Станислав Маркович!» — не успела. Опять вынырнула, и опять — под воду. Ее крутило, тянуло вниз и поднимало; корой стояло твердое пальто. Руки немели, голову давило и распирало, тело налилось звоном, стало темно. Не научилась плавать на Волге… Тетя Мариша! Что-то сильно потащило за голову, за косу, что-то глухо ударило в спину — смерть? Гроб, покрытый цветами, гроб на полотне в могилу… Не хочу! Вся напряглась, поддала ногами, взлетела, свет ударил в глаза. Вздохнула, задохнулась, закашлялась, но не ушла под воду. Что-то поддерживало сбоку под спину, тянуло за косы, сквозь звон и гул в ушах прогудели слова:

— Не хватайтесь за меня.

Темная голова, темное лицо рядом.

— Это вы?..

Она упала на песок — ноги подвернулись, как складные, засмеялась, — кашляла и смеялась. Станислав Маркович, голый до пояса, отряхивался, с него, как и с нее, лила вода, — она засмеялась сильнее.

— Вставайте, бежим к лодке, простудитесь.

— У меня мускулы размокли… — И опять засмеялась, еле плелась от смеха и дрожи.

Он крепко держал ее под руку, по пути подобрал брошенные рубашку и свитер.

— Шутка — спасти человека в верхней одежде? Если б не косы ваши — погибнуть обоим. — Он заставил ее лечь на дно лодки, укрыл своим сухим пальто, снял руль, сел на весла. — Проклятая уключина! Вон в домишке дым из трубы — печка топится, — попросим хозяев. Протрите уши, там в кармане платок. Очень вам холодно?

Постаралась ответить твердо:

— Мне очень хорошо. — Бил озноб, холодное платье липло, пахло собачиной, в спину врезались края досок, — но, значит, жива. — Совсем хорошо.

Спас. Любит. Нет, он хороший. Тогда просто с ума сошел. Не хотела и разговаривать с ним. После экзамена по-латыни он ждал около дома: «Не убегайте. Виноват бесконечно. Только выслушайте. Здесь… — он взял в обе руки четырехугольный плоский предмет, завернутый в плотную бумагу, — здесь то, что я должен сохранить от прикосновения враждебных рук. «Знамя труда» закрыто. Часть редакции уже арестована». Молча привела его к себе, стала, выжидая. Он развернул бумагу, прислонил к спинке стула портрет, писанный маслом, — нежное лицо, волосы пушистые до плеч, синие веселые глаза. Перед портретом положил тонкую связку писем: «Сестренка, Галочка. Три года как умерла. Осталось несколько писем из Ялты и портрет. Единственный свет был в жизни. Я вас прошу».

Добрее надо с ним.

— Спасибо огромное вам.

— За что? Я — эгоист.

Лодка уткнулась в берег.

— Идите, я сейчас!

Деревянные ноги дрожат, — несколько сажен до беленького домика не дойти. Он догнал и почти потащил ее. Навстречу им распахнулась дверь. Черноглазая женщина заговорила быстро, с певучей украинской интонацией:

— Заходьте. Не бойтеся.

Они вошли в светлую избу. Под окном на лавке сидели два большеглазых мальчугана.

— Петрусь говорит: «До нас утоплую девочку ведут», — думала, смеется.

— Если «утоплая девочка» посушится, погреется у вас часок-полтора? Возражений нет?

Он говорил неестественно фамильярно, а женщина отвечала так просто, провела Викторию мимо дохнувшей жаром топки за печку, где стояла железная кровать, накрытая ярко вышитой мешковиной.

— Ховайтесь в куточек, скидайте всю мокредь. Ой, аж зубы лязгают. Скоренько, скоренько, дочко. — Хозяйка помогла снять мокрое, отжать волосы, дала надеть свое платье.

По ту сторону печи Унковский рассказывал мальчикам, как «строгал клинчик закрепить уключину, услышал всплеск: Пока сбрасывал свитер, ботинки, рубашку — Викторию вынесло на середину реки. От холода судорога свела ногу, чуть не пошел на дно. Спасти человека в верхней одежде — чудо, самому не понять, как удалось». Мальчики вставляли: «Во как! Во здорово!»

Ну зачем хвастает? И неправда, что на середину реки…

— Ну ж, скоренько залазьте. Укройтесь шубою. Все жилочки трясутся с такой страсти.

На печке обняло теплом. Виктория завернулась в нагретый полушубок. Дрожь согревания побежала по телу. Обжигаясь, выпила кружку чая с леденцом, разгорелось лицо, голова… Живу. Живу. Зачем он такой… не поймешь какой? Ни рукой, ни ногой не двинуть, глаза не открыть… Тону?

…Куда попала? Гостиная? Мебельный магазин? Разноцветные гарнитуры симметрично по углам. Золотой амур на трюмо. Инкрустированный стол, желтые пуфы… Женщина в платье цвета танго на малиновом диване. Щеки торчат, как у золотого младенца. Зачем улыбается — столько зубов и все в разные стороны. Колени толстые, икры выпирают из тугих высоких ботинок. Глупые ноги, вся глупая. Да! Я же ушла от них… Чего она улыбается? И мальчишка бледный, развинченный: «Как по-французски — болван?» — «Ах, язви те, ликеру надрался!» Это же вредно — пить?.. Большие, белые, в кольцах руки бьют по лицу, по голове мальчишки: «Ах, язви!..» Как он визжит, мороз по коже…