С грядущим заодно - [10]

…Жара тогда обрушилась сразу. Солнце жгло. В городе совсем не дышалось. И вокруг, как стена, — неизвестность. По улицам прогуливались офицеры в нерусской форме. В газетах сладко-патриотические статьи, грубая ругань, угрозы. Вдруг бешеная сенсация: Москва пала, Ленин арестован. Каждый день базарные слухи: там переворот, там новое правительство — Западно-Сибирское, Сибирское автономное, Дербер, Потанин, Семенов, Хорват…

Здесь, вдоль берега, в превысоченной траве, тогда голубели незабудки, покачивалась бледная дрема. На лугу ромашки, колокольчики, чертополох, смолка — невиданно рослые, крупные, яркие.

Никогда не знала про сибирские цветы! А запах какой! — и побежала к лесу. Дохнуло крепким хвойным настоем. Остановилась. Замер от зноя дремучий, настоящий сказочный лес. Тайга. Тихо засмеялась и пролезла, держась за кряжистый ствол, в чащу. Хрустел сухой валежник, путался в ногах, в оборках платья, она продиралась через кустарник, царапала руки, цеплялась косами, перепрыгивала через упавшие деревья. Попадала в глубокую холодную тень, где не видно неба, только вдали просачивались тонкие нити света. И вдруг в отверстие зеленого свода врывался поток солнца.

«Ау-у», — отвечала на зов Станислава Марковича, гналась за белкой — рыжей кометой, летавшей по верхам. Из-под ног порскнул какой-то зверек, она загляделась, потеряла белку. И, впервые после смерти тети Мариши, ощутила бездумный, детский, физический восторг, знакомый с первых лет жизни. Она не шла, а только, чуть отталкиваясь от земли, летела в густом смолистом воздухе. Внезапно знакомый нежный запах остановил ее. Розы? Мощные заросли шиповника, сплошь покрытого крупными цветами, стали перед ней.

— Станислав Маркович, скорей! Ну почему не говорят про сибирские цветы? Как светло пахнет шиповник! Запахи есть темные и светлые, да? Вот хвоя пахнет темно. Наломайте, пожалуйста, шиповника! — И рванулась дальше.

— Куда вы пропали? Крутитесь, крутитесь, — мы заблудимся!

— Я выведу. У меня собачий нюх.

Комары потом заели…

Станислав Маркович вдруг бросил весла:

— Давайте к берегу. Потеряем уключину — пропадем: обратно — против течения.

Он ушел в лес вырезать клин в раздолбленное гнездо уключины. Виктория бродила вдоль опушки, рвала желтые и красные ветки. Прогладить листья негорячим утюгом — будут стоять всю зиму, как у тети Мариши. Все у нее было красиво — ни финтифлюшек, ни тряпок, ни тесноты в комнатах… А тут, на опушке, летом цвели пионы махровые, какие растут только в садах. Тогда почему-то город со всей мутью и тревогами словно проваливался, становилось легко… Тогда все-таки казалось — скоро кончится это… Скоро ли они вернутся с гастролей? Нектарий говорил: «На месяцок-другой…»

_____

…Когда Бархатов ушел, спросила отца:

— Поедешь на гастроли?

Он не ответил, начал ходить вокруг стола, насвистывать. Такая поднялась обида! Утром случайно услышала, что он собирается поступать в частный банк переводчиком; а если б не при ней пришел Нектарий, никто бы не подумал, что и ее касается их отъезд на гастроли. Как с маленькой или с чужой…

— А я собираюсь в Москву.

Отец повернулся, будто его ударили:

— Куда?

Повторила раздельно, с нажимом:

— В Москву.

— Ты бредишь! Мы же отрезаны. Нет же пути!

— Знаю. Проберусь.

— Ничего не понимаю… Зачем? — И закричал вдруг: — Обезумела! Сердца у тебя нет!

Она крикнула в ответ:

— Это у тебя, у мамы нет сердца для меня! Ты хоть разок спросил, что у меня на сердце? Сыта, здорова, учусь хорошо — слава богу, а остальное… Только: «Не тронь, оставь». У меня нет дома. Как умерла тетя Мариша, дома у меня нет. Там Оля, все Шелестовы — они родные мне. Там будет дом. Не могу здесь. Никому здесь не самая дорогая. Вообще не нужна. — Слезы душили, закрыла лицо широким рукавом платья.

— Виташа… Виташа… Подожди. Я не думал… Я думал, тебе с молодыми лучше…

Виктория вытерла лицо:

— Ничего ты не думал. Наташа хорошая, но не родная, как Оля. А уж Станислав Маркович — ему тридцать один. И что в нем? Тебе тяжело, а мне легко? Мне страшно. Стараюсь понять: что с тобой? И не могу. Что вообще делается? Что мне делать? Ничего не понимаю.

Отец подошел, обнял бережно и крепко, всю закрыл большими руками.

— Ты права. Конечно, права. Но пойми, дочка, не от эгоизма или невнимания — нет! Очень смутно на душе. Я боялся взвалить на тебя мой fardeau.[3]

Голова Виктории лежала на груди отца. Сильно и часто ударяло его сердце.

— У меня за плечами долгая жизнь. Три года с лишним в холоде, сырости, в грязи, во вшах, в голоде, без сна почти, бок о бок со смертью. За что умирали? — Он отстранил ее, взял за плечи и будто требовал, чтоб поняла. — Потом революция. Как рассвет. Чего-то ждали. Я что-то обещал солдатам. И опять все сбилось. Тьма. Опять наступали, опять отступали страшно, губили тысячи… Тьма. — Тяжелые руки отца скользнули с плеч Виктории и, падая, как бы оттолкнули его от нее. Он опустил голову, сказал торопливо: — Я потерял, не вижу лица России.

— Папа! Невозможно. Россия не может погибнуть. Папа, не может. — Ничего не находила, чтоб убедить, чтобы отец не спорил, не отнимал у нее уверенности. — Папа!.. Ну, а большевики? Вот мир заключили с немцами. И они…