С добрым утром - [5]

       пути моим огням.

И утешая баловня

       возвратностью потерь,

так слепо предсказала мне

       все, чем живу теперь…

И вот ушла, не ведая;

       лишь память берегу;

похоронили светлую

       под вербой на лугу…

…У речки, над осоками,

       дубы, построясь в ряд,

вершинами высокими

       о прошлом говорят.

О прошлом бредит мельница

       и мечется в бреду…

Спи, спи-ж, моя отшельница,

       я больше не приду.

Июль 1924 г.

Элегия

Федору Николаевичу

Михальскому

Под стенанья детских лет,

       как под шелест ив,

проводил я мой рассвет

       к полдню заспешив.

Мне их не в чем упрекнуть

       прожитые дни;

кое-как, да как-нибудь

       пробрели они.

В чужедальние края

       радугой маня,

юность буйная моя

       увлекла меня.

Как для бешеных погонь,

       в бурю, тишь и зной,

не по силам резвый конь

       бьется подо мной.

И пружиня повода,

       шпоры дав коню,

сам не знаю я куда

       жизнь мою гоню.

На восход, иль на закат

       прогремит мой путь,

только вижу, что назад

       мне не повернуть.

И боюсь… близка пора, —

       под мятели взмах

станет осень у двора,

       с сединой в висках.

Еле тронутый весной,

       юность вьюгам дам;

что же станется со мной

       к тридцати годам?

Чем я буду, что я есть?

       Скоро-ль быть беде?

Долго-ль голову мне несть

       и оставить — где?

Мраморный ли пьедестал,

       или холм, да клен,

скажут миру чем я стал

       для иных времен.

Сентябрь 1928 г.

Товарищ

Кое-как дотащив до покоя

беспокойств непременную кладь, —

все мы любим, припомнив былое,

о далеких друзьях вспоминать.

Настоящее буднями смято,

но в беспечном и буйном былом

у меня был товарищ когда-то,

и сейчас это — память о нем.

Коренастый как я, невысокий,

как и я, то — разгулен, то — тих,

только детски-округлые щеки

розовели приглядней моих.

Уходя в незнакомые дали,

в незнакомые двери стуча,

молодые, — мы молодость гнали,

как ездок рысака — сгоряча.

В бедах-радостях — лучший из лучших,

презиравший оседлость и страх, —

где же, где ты теперь, мой попутчик,

мой сподвижник в несложных боях?..

…Может-быть, — безобидный и кроткий, —

ты случайно обидел кого,

и теперь часовым и решеткой

отгорожен от мира всего.

Океан-ли безвыходный гонит

по течению — парусник твой,

иль обиженный соснами — стонет

ветер дикой тайги над тобой.

Ты ль, моряк, одержимый отвагой —

покорять горизонты уплыл,

ты ль — остался таким же бродягой

и таким Дон-Кихотом — как был…

…Память, память, плохую услугу

оказать пожелала ты мне;

почему-бы пропавшему другу

не бродить по чужой стороне.

Лучше б он заблудился далеко,

устремляясь в чужие края, —

чем твое неусыпное око,

чем жестокая правда твоя…

Ни к чему мне мои утешенья

сквозь надежд переменчивый дым,

вижу я, — как в горячке сраженья, —

мы с тобой по окопам лежим.

Почему не лежали мы рядом,

под напором громов раскидных;

разорвало б обоих снарядом,

или были бы оба в живых…

…Как помешанный после напасти

заметался я в дымном аду;

находил, подбирал твои части,

но тебя… до сих пор не найду.

Так закончилась наша охота,

жизнь у каждого долг свой взяла;

так из двух, — одного Дон-Кихота —

крылья мельницы сшибли с седла.

Апрель 1928 г.

Каменец-Подольский

В трехстах верстах от Киева, на западе Украины,

не думая о Западе, не зная где Восток,

заросший и запущенный, как садик без хозяина, —

разлегся тихий, маленький, зеленый городок.

Кругом поля с кустарником, вокруг леса с полянами,

и он, за цветом Запада следивший столько лет, —

доволен как игрушками — мостами деревянными,

высокими, веселыми, каким подобных нет.

Он стар, как первый колокол, как сказки об Иванушках,

и сказку былью делая, не по его ль дворам

играют с кошкой голуби, цветет полынь на камушках,

и совий вой над вербами плывет по вечерам.

Меж скалами, меж вербами, ленивыми изгибами,

о чем-то будто думая колышется река,

дома в ней отражаются ныряющими глыбами,

сливаются, полощатся и тонут облака.

Куда идет, зачем живет — не знает и не ведает,

но от зарниц лазоревых до розовых зарниц

поет и песни слушает, трудится и обедает

и некогда следить ему за модами столиц…

* * *

Красивый и неряшливый. Нескладный и диковинный.

Скажи мне, перегнувшийся, который тебе год,

каким народом, племенем дворцы твои окованы,

кто надписи оставил там, у башенных ворот?

Об этом пусть поведает хвастливая история,

а мне, — твое сегодня, в пышном шелесте садов,

а мне, — твои цветущие холмы да плоскогорий, —

дороже чем история десятков городов.

Усеян ты как осыпью старинными костелами,

церквами, синагогами всех вер и всех богов,

и тут-же — нивам кланяясь верхушками тяжелыми, —

кадят земной премудростью ряды кривых стогов.

Не я ли в пору раннюю, за венчанными хатами,

в садах не огороженных черешни воровал;

не я ли в пору позднюю с чернявыми дивчатами

пел песни дедов-прадедов и в пижмурки играл.

Не я ли дни с неделями, что книги перелистывал,

не я ль хвалился юностью… да что тут говорить,

от юности безудержной, от резвости неистовой,

осела и задумалась былая моя прыть…

* * *

Любимый мой, зеленый мой, привет тебе из Севера,

от поездов, что ползают, пугая и звеня,

от стен Кремля великого, от камня вечно серого

и главное, хороший мой, — конечно от меня.

Я так хотел бы вырваться к цветной твоей обители,

чтоб рассказать садам твоим, вздыхающим росой,