С добрым утром - [6]

как без вины, без жалости в пути меня обидели,

какие тучи тяжести висели надо мной.

Но… мир тебе в садах твоих; я не устал от бурь еще;

пришиблен этим грохотом и нуждами гоним,

я нужен здесь как праздники для жизни этой будничной,

как доктор для чахоточных я здесь необходим.

А если мало праздников дышащим пылью зданиям

и если руку доктора кусать начнет больной —

я на рычанье хриплое своим взмахну рычанием,

здоровым, освежающим как шум дождя весной.

И жизнь свою дешевую здесь не отдам я дешево,

и чашу не допитую опять налью по край…

Прощай, прощай, любимый мой, всего тебе хорошего,

не жди меня в садах своих и злом не поминай.

Июль 1924 г.

Проезжий шлях

В степи ни звука, ни души;

ужель весь мир притих…

Иду в предутренней тиши

безбрежьем трав степных.

Проезжий шлях, осиротев,

змеей убитой лег

и шепчет ветру нараспев

о горестях дорог.

О том, как много перенес,

как тяжко он избит,

слепой округлостью колес

и тупостью копыт.

Как у равнин, ложбин и скал,

змеясь то здесь, то там,

свои концы он растерял

запутал счет векам…

И, робко жалобы излив,

ответа ветра ждет;

а тот, заносчив и шумлив,

лишь о себе поет.

О том, как тесен белый свет

и как просторна ночь,

о доблести своих побед,

о радости и проч…

Из века в век, до этих пор,

в безлюдии ночном,

ведется этот разговор,

все об одном и том.

Тот — угнетен своей судьбой,

тот — буйством одержим…

И никогда между собой

не сговориться им…

Упрямая… В свои стихи,

как будто невпопад,

я, — кроме прочей чепухи,

вкрапляю правды яд.

Прочтя нехитрый этот стих,

ужель ты не поймешь,

что я посадкой плеч моих

на битый шлях похож.

Весь груз невзгод моей страны,

все тяжести войны,

я на плечах своих пронес

сквозь дни огней и гроз.

А ты… чем одержима ты

в рассвет своей поры?..

Тебе бы песни да цветы,

гулянки да пиры…

Оставь меня, не для того

я выжил от ножа;

уйди в безделье своего

шестого этажа.

А я останусь тут, внизу,

карабкаться и ждать

и будь покойна — донесу

мне врученную кладь.

Уйди и знай, — пройдут года

подобные векам;

как шляху с ветром — никогда,

не сговориться нам…

Февраль 1929 г.

Сентябрь

Последнему из могикан —

Владимиру Ивановичу Никулину

Скоро кончится дачный сезон,

скоро шумный, кокетливый сквер, —

облетевшей листвой обнесен, —

загрустит, неприветлив и сер.

Теплым солнцем весны возрожден,

но уже по осеннему стар,

будет никнуть и ныть под дождем

ласки листьев лишаясь — бульвар.

От дождя станет скользкой стезя,

и под ветренный говор и гуд,

шелест книжки под мышкой неся,

дети в школу, резвясь, побегут.

Август выжелтит зелени вязь,

к ноябрю подберется зима;

на остывшее небо косясь,

о дровах замечтают дома.

И опять мы в домах, и опять

нам придется за дело засесть,

в окна новые стекла вставлять

и замазывать щели где есть…

Друг мой крепкий, мне лета не жаль,

лето снова придет как-нибудь,

жаль, что плеч этих смуглую сталь

нам придется в тряпье завернуть.

Обнаженный и гибкий как стих,

первобытно здоров и хорош,

скоро легкость движений своих

ты тяжелым сукном облечешь.

На открытую шею свою,

на предплечий загар и закал,

ты наложишь мехов чешую,

чтоб не так тебя холод щипал.

Но не в силах сдержать свою прыть

и на новые штурмы готов,

станешь пыльные лыжи чинить

и оттачивать когти коньков…

…А пока еще сквер не зачах,

не осыпались листья пока, —

жидкий ситец открытых рубах —

не стремится под сень пиджака.

И в предчувствии будущих вьюг,

что нагрянут весь мир серебря, —

мы еще порезвимся, мой друг,

до сереюших дней ноября.

Август 1929 г.

3 По разным поводам — улыбки

Случай в Монреале

Предки лгали, деды врали,

я ль в наследьи виноват…

Дело было в Монреале

года три тому назад.

Монреаль, как вам известно,

(а известно это всем)

живописнейшее место

для эскизов и поэм.

Он и в фауне и флоре

лучше Африк и Флорид;

тут и горы, здесь и море,

синь и зелень и гранит.

Если б был я Тицианом,

посетив эти места —

на Венеру с толстым станом

я не тратил бы холста.

Я бы в красках прихотливых,

не жалея бренных сил,

в небывалых перспективах

этот город воскресил.

И в картинной галлерее

удивлялся б ротозей

и манере и затее,

и правдивости моей.

И в припадке впечатленья,

покорившийся страстям,

кто-нибудь мое творенье

распорол бы пополам.

А по эдакой причине,

года этак через три,

кучи книжек о картине

написали б Грабари.

И со шрамом в три аршина,

сквозь веков слепую даль,

пробиралась бы картина

под названьем «Монреаль»…

Если б, некоторым часом,

я Шаляпиным вдруг стал,

я бы самым страшным басом

этот город воспевал.

Взяв профундисто-басисто,

я бы так его вознес,

что Народного Артиста

дал мне сразу б Наркомпрос.

Дал бы щедро, даже гордо,

чтобы после, невпопад,

за один фальшивый «форто»

отобрать его назад.

Но былым уже пригретый,

невзирая на скандал, город,

громко так воспетый,

ничего-б не потерял.

Эти горы — будто тучи,

это море — будто мир,

по балконам плющ ползучий

и комфорт больших квартир…

Мистер сядет на диване,

ноги выбросит на стол,

скажет горничной, иль няне,

чтоб сосед к нему зашел.

И войдет сосед, кивая,

рад подвыпить после дел

и до самого «гуд-бая»,

все «ол-райт», да «вэри-вэл»…

Выйдет стройненькая Мери

за последнее жилье;

милый Билли, среди прерий,

с поцелуем ждет ее.

И поймет она, встречая,

как он мужествен и смел,

и до самого «гуд-бая»,

все «ол-райт», да «вэри-вел»…

Город прериями дышит,

мреют горы позади,

море катеры колышет