С добрым утром - [7]

на вздыхающей груди…

Я всю жизнь мою разлажу,

мне до смерти будет жаль,

если к этому пейзажу

не подходит Монреаль.

Кто б поверил, что бесплатно

что хочу я — то беру,

кто б подумал, что так складно

и так здорово я вру.

Дело в том, что… извиняюсь,

как ни стыдно, как ни жаль,

все-же каюсь, я не знаю,

что такое Монреаль.

Просто вычитал я где то

это слово под шумок

и решил, что для поэта

не помеха сотня строк.

Относительно ж «гуд-бая»

и других таких приправ, —

даже города не зная,

я уверен, что я прав.

Потому что где ни глянь ты,

кроме разве наших мест —

и «гуд-баи» и «ол-райты»

я уверен — всюду есть…

Предки лгали, деды врали,

я ль в наследьи виноват…

Дело было в Монреале,

года три тому назад.

Декабрь 1927 г.

Баллада о цивилизации

Дорогой обыватель, по милости мод,

ты роскошным павлином живешь;

но припомни, стервец, девятнадцатый год,

на кого ты тогда был похож.

Ты теперь удивляться уже перестал,

окруженный избытком машин,

а тогда — я уверен — тебя удивлял

каждый день по десяткам причин.

Чуть заслышав движенье смотрел ты на дверь,

нерешительно темя скребя…

Так поверь же, что это не выдумка — зверь,

удивившийся вроде тебя…

…Добывая семейству насущную снедь

и стараясь поменьше шуметь,

шел по старому лесу, нестарый медведь

вперевалку, как всякий медведь.

Был серебряный вечер, струилась луна,

в гуще веток с ней спорила мгла;

но в берлоге с детьми голодала жена

и луну понимать не могла.

Шел медведь и вздыхал, тяжкой думой томим

целый вечер ему не везло…

И внезапно, как мир широко перед ним

обнаженное поле легло.

И… жестоких облав избежавший не раз

и помеченный зубьями вил,

перед тем, что он видел и слышал сейчас,

он в немом изумленьи застыл.

Из-за сонных холмов, что синели вдали,

под стенанья травы и земли

три грохочащих танка, в дыму и в пыли,

по медвежьи лениво брели.

На чудовищных лапах мертвела трава…

Вдруг, почуяв беду над собой,

стаей вспугнутых птиц, из какого-то рва,

взмылись люди, готовые в бой,

и рванулись на танки, винтовки подняв…

…Плавал дым, пулемет клокотал…

И подумал медведь, что подобных облав

ни один еще зверь не видал.

Люди прыгая падали… и озверев

поднимались опять и опять,

но об крепость брони разбивался их гнев,

а броня не хотела сдавать.

Не меняя пути, не волнуясь ничуть,

танки шли, неприступнее скал

и, как шпалами — трупами, страшный их путь

по следам их колес выростал…

… Дорогой обыватель, когда Эдиссон

дал впервые тебе граммофон —

ты не верил ушам и разинув свой рот —

удивлялся, что ящик поет.

Так медведь удивился… поднявшийся вздох

у разинутой пасти заглох,

и не веря глазам и не чувствуя ног

он, застыв, — шевельнуться не мог.

Танки медленно шли… и подумал медведь,

что не в силах он больше смотреть,

что еще приключись вот такая напасть —

и он в обморок может упасть.

И решив поскорей поделиться с женой

дикой новостью этих облав, —

поворчал на луну, покачал головой

и ушел ничего не сказав…

… Очень жаль, что медведь,

не сумел прореветь

все, что думал по этому поводу.

Декабрь 1927 г.

Хитрая сказка

Это было в лесах Приднепровья,

где сбивается путник с дороги,

где так редки людские становья,

и так часты медвежьи берлоги.

Среди леса, как полночь густого,

в ветхой хижине, дико и глухо,

будто в присказке, трижды не новой,

жили-были старик со старухой.

Днем и ночью в открытые двери,

временами нуждаясь в услуге,

заходили к ним всякие звери,

посидеть, поболтать на досуге.

Так, заботясь, любя и болтая,

доживали они свои сроки…

Видишь, милая, глупость какая

заплелась в мои умные строки.

А доверившись тону начала,

где в порядке все знаки и точки,

посмотри, как серьезно звучала

эта дрянь до двенадцатой строчки.

И мытарства ушедших от мира,

и любовь к недомашним животным,

и эскиз, и этюд, и сатира,

и стремленье к широким полотнам.

Ну, так вот… с позапрошлого мая,

мы особенно близкими стали,

и друг дружку в потьмах обнимая

о совместном грядущем мечтали.

О светлицах в кайме безделушек,

о дочурке с моими глазами,

о покое ковров и подушек

и о счастьи, что выкуем сами.

…Эту сказку о жизни гулящей

я нарочно заплел в эти строки,

чтоб сказать по возможности мягче,

что и нас подвели наши сроки.

Что уже не могу я так круто

обнимать все одну и все ту же;

с каждым днем для меня, почему-то,

ты становишься хуже и хуже.

И все реже тебя обнимая,

я дарю тебе ласку как милость.

Видишь, милая, глупость какая

из тебя и меня получилась.

А припомнив горячность начала

где мечта и весна и погода,

посмотри, как серьезно звучала

эта дрянь до текущего года.

Март 1927 г.

Размышления у чужого парадного подъезда

Это кстати ли, не кстати ль,

но не будучи жестоким,

ты простишь меня, читатель,

за упадочные строки.

Я не нытик и не скептик,

но невзгоды так зажали,

что коль можешь — дай рецептик

на лекарство от печали.

Не считая себя лишним

среди множества поэтов, —

стыдно жаловаться ближним

и просить у них советов,

но приходится… к тому же,

если я всегда тревожен,

то и мне, чем дальше — хуже

и тебе, читатель, — тоже.

Потому-что, в дни сомненья,

несмотря на вдохновенье,

лучшие мои творенья

не находят оперенья.

Например: вчера, недаром,

репортера суетливей,

копошился во мне Байрон,

с «Чайльд-Гарольдом» в перспективе.

Жоржи Занд во мне галдели

мягко, женственно, цветисто,

и высказывался Шелли

против империалистов.

И сейчас во мне томится