С добрым утром - [4]

       этих благ у ветра нет,

он далек, по ком томилась ты,

       и томишься столько лет.

Он, прикинувшийся соколом,

       слепо веря в свой полет,

все кружит вокруг да около

       неизведанных высот…

…Мой удел мне дан по жребию

       и без кровли мой приют,

много я от жизни требую,

       и немного мне дают.

Но не жалуюсь, не сетую,

       пусть вначале труден путь,

все же песню недопетую

       допою когда-нибудь.

Если-ж нет… навек потерянный

       для тебя и для отца,

я в победах неуверенный

       молча буду ждать конца.

И когда подбитым соколом

       дрогнет ветер у плетня, —

помяни меня, далекого,

       бесталанного меня.

Июль 1926 г.

Моей учительнице

Варваре Васильевне

Курячевой

Змеясь изгибами в полях,

       от северной зимы, —

еще бежит чумацкий шлях

       в село, где жили мы.

В село, где каждый белый дом

       на все дома похож,

где в самом белом и большом —

       ты и теперь живешь.

С тех пор прошло пятнадцать лет,

       но, — как пути к судьбе, —

хранит земля мой детский след,

       мой первый путь к тебе.

И я запомнил день и час,

       когда на малый срок —

ты настрого в последний раз

       мне задала урок.

Урок был труден и тяжел,

       и страхами объят,

не попрощавшись я ушел,

       куда глаза глядят.

И шел и плелся, как умел,

       распутывал пути

и слезы лил и песни пел,

       и продолжал итти.

У неизведанных дорог, —

       на много лет и зим, —

мне миром задан был урок,

       и я им одержим.

Пусть далека глухая дверь,

       пусть непосильна кладь,

мне все-равно ее теперь

       уже не избежать.

Еще далек мой верный путь,

       еще не четок шаг,

еще легко мне вспомянуть

       об отроческих днях.

И о тебе… ты далека

       и горек твой упрек,

но я отсутствую, — пока

       не выполнен урок.

Пока не выпадет мой день,

       завещанный векам,

пока на высшую ступень

       экзамена не сдам.

Когда же сдам и запою

       легко и наизусть, —

тебя, наставницу мою, —

       благодарить вернусь.

В село, где каждый белый дом

       на все дома похож,

где в самом белом и большом

       ты и теперь живешь.

Октябрь 1928 г.

В жизнь мою, — угар и смуту

В жизнь мою, — угар и смуту,

       в сень созревших лет, —

покажись хоть на минуту

       детства млечный свет.

Все, что в путь к полудню вышло

       на рассвете дня,

подкрадись ко мне чуть слышно,

       отзови меня.

Может-быть опять я встречу,

       встречу и верну

лучших дум моих предтечу,

       лучших слов струну.

Может-быть, былым гонимый,

       явится мне вдруг

мой единственный, любимый,

       мой далекий друг.

Под горой, под невысокой,

       как легенда стар, —

шелестит между осокой

       голубой Гайдар.

Там, — росистый, по баштанам,

       оставляя след, —

бродит с солнцем и туманом

       мой певучий дед.

До сих пор люблю и помню

       лоз нестройный строй,

на горе — каменоломню

       дом твой — под горой.

И как песню — твое имя

       повторяю вслух,

мой единственный, любимый,

       мой далекий друг.

Слишком рано над гнездом я

       крылья распростер,

чтоб у дальнего бездомья

       разжигать костер.

Но разжег… и мгла глухая

       не убьет огня,

он горит, не потухая,

       до расцвета дня.

Где же ты, в какие шири

       устремлен твой взгляд,

как живешь ты в этом мире,

       чем твой дух объят?

Где твои лета и зимы

       завершают круг,

мой единственный, любимый,

       мой далекий друг.

Та ли ты, с прической пышной,

       с грустью на челе,

той ли поступью чуть-слышной

       ходишь по земле?

Той ли кротостью струится

       материнский взгляд,

на безгорестные лица

       школьников-ребят?

Обиваешь ли тропинки

       на крутых местах,

вышиваешь ли барвинки

       на чужих холстах,

со старинной мандолиной

       делишь-ли досуг,

мой единственный, любимый,

       мой далекий друг.

Ты мне первая когда-то

       руку подала;

в детстве, лаской небогатом,

       матерью была.

Ни поэмам, ни рассказам,

       не воздать вполне,

скольким я тебе обязан

       в том, что есть во мне.

Жди-ж меня… как утешенье

       я к тебе приду,

под баштанное цветенье

       в будущем году

озарить твои седины,

       исцелить недуг,

мой, единственный, любимый,

       одинокий друг.

Сентябрь 1929 г.

Элегия

Памяти старой Ганны

из Бутова-хутора.

В ложбинах, под откосами

       полынь да лебеда;

меж вербами и лозами

       белеет слобода.

Вишневая околица

       колышется в дыму

и клонится и молится

       неведая кому.

У речки над осоками

       дубы, построясь в ряд,

вершинами высокими

       о прошлом говорят.

Их ветки древним чудищем

       в простор вознесены,

над прошлом и над будущим

       прохладны и темны.

Забыться мне не хочется

       и вспомнить не могу…

Ты спишь, моя пророчица

       под вербой на лугу.

Гуторит с ветром мельница,

       воркуют жернова,

и кажется и верится,

       что ты еще жива.

Но ты ушла с потемками

       в тернистые века,

забытая потомками

       и близким далека.

Лишь мне остались дальние —

       как дороги они —

слова твои прощальные:

       «Найдешься — помяни».

Ой, дни мои последние,

       неладные дела…

ты вещая, столетняя

       у мельницы жила.

Непонятый, обиженный,

       бросая мать и дом, —

я так любил у хижины

       грустить с тобой вдвоем.

До холодка полночного

       по вечерам и дням,

не ты ль тогда пророчила