С добрым утром - [2]

Воздвигаются дома

новым людям на здоровье;

сходит старое с ума,

со Христом у изголовья.

Ноябрь 1929 г.

Последний извозчик

В трущобинах Марьиной Рощи,

под крик петуха да совы,

живет он, последний извозчик

усопшей купчихи Москвы.

С рассветом с постели вставая,

тревожа полночную тьму,

он к тяжкому игу трамвая

привык и прощает ему.

Его не смущает отсталость,

пока не погашен кабак,

пока его правом осталось

возить запоздавших гуляк.

Но все-же он чувствует, — скоро,

прорезав полночную тьму, —

династия таксомотора

могильщиком будет ему.

И скорбный, на лошади тощей,

стараясь агонию скрыть,

везет он из Марьиной Рощи

свою одряхлевшую прыть.

Апрель 1929 г.

Трамвай № 15

Ветра быстрей, неизбежней могилы,

в кольца закован, огнями гоним,

плавай же, плавай, мой лебедь бескрылый,

лейся по вьющимся рельсам своим.

Гордой руке человека послушен,

в тысячи сил человека сильней, —

всем ты услужлив, ко всем равнодушен,

всюду всеобщий, и все-же ничей.

Где бы ни шел я — везде ты навстречу,

как бы ни бегал я — ты впереди;

вечно гнетешь мою прыть человечью,

вечно насмешкой гремишь на пути.

Я удивляюсь, я просто не верю,

будто б какой-то мечтатель-Уэльс

этому неукротимому зверю

выдумал тесную клетку из рельс.

Сердце железное, лик деревянный;

вечером теплым, при теплой луне,

вот ты летишь, как зарница румяный,

страшный и дикий, как тигр в западне.

Блеском витрин ослепляя прохожих,

как бриллиант в миллионы карат,

вьется и гнется и рвется из кожи

в шумную площадь влекомый Арбат.

Гоголь сидит Люциферу подобный,

произошедшее он прозевал;

кто ж сочинил панегирик надгробный

тройке, которую он воспевал.

Дальше — Никитская, дальше — Тверская,

шелест бульваров, смятенье Тверской…

Кинематограф, пивную лаская,

сам не обласкан исходит тоской.

Бронзовый Пушкин, высокий и мудрый,

но равнодушный к волненью вокруг,

легкому ветру открыв свои кудри,

«Медного Всадника» шепчет невслух.

Скрежет колесный все чаще и чаще,

мимо уюта раскрытых окон,

мимо Петровки пустой и кричащей,

как сумасшедший стремится вагон.

Глубже и ниже, к подъему крутому,

где отдается с букетом в руке

Трубная Площадь бульвару Цветному,

где Достоевский застыл в столбняке.

Где-то, намного отстала Плющиха

где-то, надолго остался Арбат;

тихо в квартирах и в воздухе тихо,

только колеса гудят и галдят.

Ну же скорее тяни свою лямку,

пусть попроворней колеса снуют;

я ведь к любимой спешу на Солянку

и опоздал на пятнадцать минут.

Из-за того, что не прибыл я к месту

в срок, предусмотренный милой и мной,

я, может-быть, потеряю невесту

и долгожданный мещанский покой.

Но — малозначущая единица

в круговороте забот и хлопот, —

счастьем своим я могу поступиться,

счастье мое ко мне снова придет.

Как-же республика?.. В гонке и спешке

лень и медлительность ей не нужны,

ей не скрипеть на разбитой тележке,

ей и секунды в дороге важны.

Ей-бы тугие, упругие жилы,

мощные мышцы — и мы победим…

Плавай-же, плавай, мой лебедь бескрылый,

лейся по вьющимся рельсам своим.

Июнь 1929 г.

Баллада о штукатуре

Кончен завтрак и стол перекрыт,

и в печурке кора зажжена,

молода и приятна на вид,

над ребенком воркует жена.

Ты на время оставил уют,

намекнув на получку жене,

и домашние верят и ждут,

и бормочет обед на огне.

В специальном костюме своем

ты в соседний квартал заспешил,

где, недавно отстроенный дом,

щегольнуть штукатуркой решил.

И рисуя несложной мечтой

предстоящую радость семьи,

перед выходом в путь свой крутой

инструменты проверил свои.

И ни хуже, ни лучше других

(тот же способ и выучка та ж)

по стене, на канатах тугих,

на шестой ты взобрался этаж.

А внизу, по привычке слепа,

равнодушна к надземным делам,

проплывая, ныряла толпа

по домам, по гостям, по углам.

И пестра как цветной попугай,

билась улица в глади зеркал,

и обычную песню трамвай

на обычный мотив напевал.

Так привычный рукам и плечам

прост был труд и движенья просты;

ты лопаткой к нагим кирпичам

прикреплял штукатурки пласты.

Обрамляя невзрачность окон,

ты внезапно напрягся как мог,

чтоб попасть на ближайший балкон

ты момент подходящий стерег.

Но… ногами ступив на карниз

и руками канат теребя,

оступился и падаешь вниз,

и панель принимает тебя…

За какие-то тридцать рублей,

за обещанный лифчик жене,

поплатился ты жизнью своей,

неподвижный лежишь на спине.

И внизу — так недавно слепа,

ко всему, что творил ты над ней,

вдруг тебя обступает толпа

неподдельной печалью своей…

Как случайны, смешны и глупы

эти промахи в нашей судьбе,

но поверь, не один из толпы,

позавидовать может тебе.

Ты хоть пал на каком-то посту,

хоть какое-то дело творя,

а другой — как туман в пустоту —

исчезает внезапно и зря.

Он как-будто беспечен на вид,

но его беспокоит вопрос:

то ль бандитом он будет убит,

то ли мирным бездушьем колес…

Если б мог я в сверканьи зеркал,

угадать свой конечный удел,

я давно штукатуром бы стал

и всегда б на канатах сидел.

Ноябрь 1928 г.

Боевому товарищу

Конь мой, зной звонкокопытый,

мой товарищ боевой…

Трижды пиками пробитый

бесталанный череп мой.

Как случилось, что у смерти

мы остались не в чести,

как могли сквозь эти смерчи

наши жизни пронести.

Как такие злые дали

безбоязненно прошли,

под Проскуровом не пали,

под Хотином не легли?…

Серый конь мой, — лучшим другом

был ты мне в мятель и гром,

между Западом и Югом,

между Бугом и Днепром.