С добрым утром - [3]

Мы прошли полями взрытыми

сквозь солнце и луну

я — руками, ты — копытами

очистили страну…

Где-ж теперь ты, как проводишь

эти мирные часы,

может-быть стреножен бродишь

у несжатой полосы?

Может-быть, смущенный пленом,

и пристыженный слегка, —

ты арбу со свежим сеном

тянешь к дому мужика?

Может-быть… да что разгадывать

твой временный покой;

все равно пока приглядывать

не мне, брат, за тобой.

И у луга заливного,

не отстать на полчаса

и у Прокопа скупого,

не выпрашивать овса.

Потому что… ведь и я то,

после горестей и гроз,

жизнь бездомную солдата

в дом спокойный перенес.

За работой, да за спорами

я время провожу,

не бряцаю больше шпорами

и шашки не ношу.

Рад работе и покою,

но тревожный до сих пор

я прислушиваюсь к вою

и рычанью вражьих свор.

Вдруг они сорвутся с цепи,

вдруг залают за плетнем,

вдруг окутаются степи

снова дымом и огнем…

Что-ж поделать… Мы готовы

переделать ремесло,

ты — на новые подковы,

я — на старое седло.

И опять мы будем вместе

в окружении былом,

между подлостью и честью,

между другом и врагом.

Прогремим полями взрытыми

сквозь солнце и луну,

чтоб руками и копытами

отстаивать страну.

Август 1928 г.

Легенда

Там, где сейчас цветет лопух,

где так пустынно на току, —

совсем недавно жил петух,

Та-тах То-тох Кука-реку.

С большим венком на голове,

как всякий вождь, суров и хмур,

на каждый камешек в траве

он зазывал покорных кур.

И общепризнанный нахал,

смеясь над верой глупых баб,

любую тут же обнимал

кольцом колючих, цепких лап.

И был отцом он всех детей,

был мужем всех перистых жен

и был в республике своей

всех больше лаской окружен.

Чего же больше?.. По утрам,

едва заря разгонит тьму, —

пшено с пшеницей пополам

с крыльца посыплется к нему.

Потом, как добрый семьянин,

он, отряхаясь, воду пил,

 ворчал на кур, взлетал на тын

и снова по двору бродил.

И был он счастлив от всего,

что только было на виду,

и вся обязанность его была —

людей будить к труду.

И он будил их в нужный срок…

И вновь с восхода по закат

терпел и уток и сорок

и ненавидел поросят…

…Однажды крепко хутор спал

(всего четырнадцать дворов),

никто из тьмы не ожидал

ни конокрадов, ни воров.

Крутым потоком плыл с долин

туман, подобный молоку…

Весь хутор спал, не спал один

Та-тах То-тох Кука-реку.

И вдруг совсем не в нужный срок,

он закричал, как только мог,

и крик предчувствием тревог

упал на сонный хуторок.

Но, к этим крикам с давних пор

привыкнув, будто к ходу дел,

никто не выбежал во двор,

никто в окно не поглядел.

А от заставы, тучей зла,

(Махновской славы результат)

головорезов рать ползла,

во всеоружии солдат.

Петух кричал, петух вопил,

и, отрываясь от земли,

он крыльями тревогу бил,

а люди — полночью сочли.

И безмятежен был их сон;

лишь куры слушали вождя…

И… к утру хутор был сожжен,

наивной кровью изойдя…

Потом, когда пожар потух,

когда уйти пришла пора, —

как на погост, взошел петух

на прах родимого двора.

И, опечаленный до слез,

все удивлялся: почему

его не поняли всерьез

и не поверили ему…

…А там, где был когда-то дом,

где в огород вливался двор,

теперь — крапива под плетнем,

да пней чернеющий бугор.

И ни на грядках, ни в саду,

девичий фартук не цветет,

и, напевая на ходу,

никто тропинкой не пройдет.

Как будто там прошла чума,

вселив покой, взлелеяв тишь;

лишь, о былом сходя с ума,

над речкой мечется камыш.

Да у гумна, где жил петух,

где крал он зерна на току,

увядший плачется лопух…

Та-тах То-тох Кука-реку.

Апрель 1928 г.

2 Безответственная лирика

Сын поэта

Маленькому

Валентину Корчагину

У моей жены родился сын.

В ореоле тряпок и пеленок,

появился в доме вдруг ребенок,

толстый, краснощекий Валентин.

Был мой дом безоблачен и тих,

терпки дни, часы работы долги,

две кровати для меня и Ольги,

стул и стол для вымыслов моих.

Вот и все… покой и благодать;

и когда меня брала усталость,

тишина ничем не нарушалась,

и спокойно мог я отдыхать.

А сейчас, едва только начну

воплощать мечту стихом, иль прозой, —

детский крик вздымается угрозой,

беспокоящей мою струну.

Я сперва расстроен был и зол,

уходил на целый день из дому;

но ни у друзей, ни у знакомых

я покоя все-же не нашел.

Это тельце весом в пять кило,

куцое, нелепое, смешное, —

невзирая на нужду в покое —

все-таки домой меня влекло.

Год прошел и я почти привык;

детский крик мне больше не мешает,

а — представьте — даже помогает,

даже вдохновляет детский крик.

То слезясь, то хохотом звеня…

…Толстый сын мой, мука и отрада,

для меня ты — целая баллада,

целая поэма — для меня.

Так звени-ж, волнуйся и расти,

год за годом, — как строка за строчкой,

и ни многоточием, ни точкой,

не задерживайся на пути!

Август 1928 г.

Матери

Там, где вербы дол окутали,

       у овражьего угла,

ты живешь на том же хуторе,

       где родилась и цвела.

Так же мечется околица

       между взгорьями стогов,

так же речка беспокоится

       под покоем берегов.

Тихнет ночь, шумит гармоника,

       ветер спрятался в овес;

ты сидишь у подоконника,

       поседевшая от слез.

Водит небо лунным факелом,

       в камышах синеет мгла,

сколько ж темных ты проплакала,

       сколько горьких пролила.

Ждешь меня как роща дождика

       и готовая для встреч, —

просишь дуба-придорожника

       у дорог меня стеречь.

Просишь ветра, чтобы реющий,

       расчищающий мне путь,

о тебе, моей седеющей,

       прошептал мне что-нибудь.

Не проси-ж у ветра милости,