Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование - [98]
– Вишь как! – промолвил Павел. – Чего ж он раскашлялся?
– Не знаю; может, от сырости[673].
Этот домовой имитирует действия черпальщика. Он двигает сетку, как будто бы намереваясь вытащить раму из чана с древесной массой, чтобы сделать лист бумаги, и кашляет, как будто у него, как и у работников, развивается туберкулез. Изображая бумажную фабрику как место, где может обитать домовой, Тургенев придает этому пространству фольклорный характер.
Если для работы на импортных непрерывных станках часто необходимо было привлекать зарубежных механиков, то процесс производства бумаги вручную изображен Тургеневым как исконный для той местности, в которой происходит действие рассказов, как, например, в описании маскарада, устроенного работниками фабрики:
Фабричные с бумажной фабрики брата приехали за 15 верст – и представили какую-то, ими самими сочиненную, разбойничью драму. Уморительнее этого ничего невозможно было вообразить – роль главного атамана исполнял один фабричный. ‹…› Я когда-нибудь опишу это подробнее. Впрочем, эту драму сочинили, как я потом узнал, не фабричные; ее занес какой-то прохожий солдат[674].
Марк Азадовский отмечает, что такие фольклорные спектакли, какие ставили фабричные рабочие, а организовывали, например, члены молодой редакции «Москвитянина», описываются в мемуарах середины века, что противоречит романтическому представлению о том, что знание фольклора более характерно для сельских, а не городских рабочих[675].
Изображая производство бумаги как традиционное занятие местных ремесленников, которые постепенно утрачивают физическое здоровье, но при этом не теряют таланта к устному творчеству, Тургенев соединяет два типа мышления. С одной стороны, он следует европейской традиции изображения развивающейся бумажной промышленности как «убивающей» своих работников, с другой, он предполагает, что сельские работники, с которыми он пересекается, принимают участие в идеализированном, непосредственном, немеханизированном типе коммуникации. Вальтер Беньямин в «Произведении искусства в эпоху его технической воспроизводимости» утверждает, что возможность механического воспроизведения заставляет людей по другому воспринимать оригинал, вызывая тоску по ауре аутентичности, даже если они наслаждаются чувством завершенности и полного погружения, которые предлагают им современные технологии воспроизведения, такие как фотопленка[676]. Возможно, внимание Тургенева к ручному процессу производства бумаги в период, когда производства в России постепенно автоматизировались, свидетельствует именно о таком типе ностальгии по «сделанному вручную» в период механического воспроизводства. В таком случае у Тургенева было что-то общее с российскими антикварами, которые, как только в 1830‐е годы начался процесс механизации бумажного производства, стали использовать водяные знаки для датировки документов[677]. Тургенев все более очевидно фетишизирует стремительно устаревающий процесс ручного изготовления бумаги в трех рассказах из «Записок охотника». Ностальгия по процессу ручного изготовления бумаги, очевидная в рассказах Тургенева, может быть связана с его лингвистическим проектом развития литературного языка: тщательно и художественно, через включение диалектных слов, с помощью процесса, который напоминает создание индивидуальным ремесленником листа бумаги из местного тряпья. Согласно идеологизированной истории русского языка, литературный язык создавался отдельными гениальными личностями, и Борис Гаспаров отмечает, что в 1840‐е и 1850‐е годы на смену представлениям о поэте – изобретателе литературного языка пришло понятие о филологе, устанавливающем правила его использования[678]. В «Записках охотника» рассказчик Тургенева напоминает такого филолога. Как «орел» и черпальщик, которые не хотят отдавать свою работу станку, он отбирает детали деревенской жизни, чтобы заново использовать их в своей прозе.
Описывая процесс слушания, Тургенев настаивает, что восприятие чувствительного человека имеет большую ценность, чем более автоматизированный, не рефлексивный процесс, и критики позднее также отзывались о нем как о внимательном слушателе, которого отличала жажда красивых звуков[679]. Тургенев восторженно отзывался о слушании «Россиады» Михаила Хераскова: «Я слушал – мало! внимал – мало! обращался весь в слух – мало! – и классически: пожирал – все мало! глотал – все еще мало! давился – хорошо»[680]. Он также транслировал свою страсть к слушанию, когда описывал свои ощущения от прочитанного вслух романа Михаила Загоскина «Юрий Милославский»: «Невозможно изобразить Вам то поглощающее и поглощенное внимание, с которым мы все слушали; я однажды вскочил и бросился бить одного мальчика, который заговорил было посреди рассказа»
