Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование - [97]

Так, Хорь считает, что покупка тряпья и пеньки поощряет мужиков бить жен:

Поставщики материала на бумажные фабрики поручают закупку тряпья особенного рода людям, которые в иных уездах называются «орлами» ‹…› «орел» прибегает к хитрости и лукавству. Он ‹…› отправляется по задворьям да по задам, словно прохожий какой-нибудь или просто праздношатающийся. Бабы чутьем угадывают его приближенье и крадутся к нему навстречу. Второпях совершается торговая сделка. За несколько медных грошей баба отдает «орлу» не только всякую ненужную тряпицу, но часто даже мужнину рубаху и собственную поневу. В последнее время бабы нашли выгодным красть у самих себя и сбывать таким образом пеньку, в особенности «замашки», – важное распространение и усовершенствование промышленности «орлов»! Но зато мужики, в свою очередь, навострились и при малейшем подозрении, при одном отдаленном слухе о появлении «орла» быстро и живо приступают к исправительным и предохранительным мерам[666].

В «Певцах» черпальщик Яша-Турок – художник: «Яков, прозванный Турком, потому что действительно происходил от пленной турчанки, был по душе – художник во всех смыслах этого слова, а по званию – черпальщик на бумажной фабрике у купца». Когда он начинает петь, лицо его «бледно, как у мертвого», и к концу песни «мокрые волосы клочьями висели над его страшно побледневшим лицом». По его голосу слышно, что Яков болен: «он [голос] был слегка разбит и звенел, как надтреснутый; он даже сначала отзывался чем-то болезненным». В рассказе «Бежин луг» молодой лисовщик Ильюша выглядит взволнованным: «Лицо третьего, Ильюши ‹…› выражало какую-то тупую, болезненную заботливость; сжатые губы его не шевелились, сдвинутые брови не расходились – он словно все щурился от огня». Его голос, как и голос Яши-Турка, звучит неуверенно: «отвечал Ильюша сиплым и слабым голосом, звук которого как нельзя более соответствовал выражению его лица»[667].

Тургеневское описание Яши-Турка и Ильюши как слабых здоровьем сходно с рассказом Мелвилла «Рай для холостяков и ад для девиц», написанным после посещения автором Старой красной фабрики Карсона в Далтоне, штат Массачусетс, в январе 1851 года. Рассказчик посещает бумажную фабрику в Новой Англии холодным зимним днем и видит женщин-работниц с лицами «бледн[ыми] от усталости, син[ими] от холода». Он отмечает, что: «И так же, сквозь чахоточную бледность своей пустой, рваной жизни, эти рано побелевшие девушки идут к смерти»[668]. Рабочие на бумажных фабриках действительно были нездоровы: постоянно находясь в контакте с холодной водой, они жили недолго – по мнению одного историка, немногие доживали до тридцати лет. Многие работники были больны туберкулезом, а постоянный громкий шум на фабриках, вероятно, приводил к появлению нервных заболеваний[669]. Тургенев, таким образом, созвучен с Мелвиллом в том, что работники бумажных фабрик склонны к болезни, однако он тем не менее изображает их как художников. Он также описывает своего тряпичника с добротой. В «Холодном доме» Диккенса уродливый продавец тряпья Крук внезапно (хотя и не очень реалистично) самовозгорается, как будто бы вонючее тряпье и бессмысленные судебные бумаги, в которые ему суждено превратиться, таким образом обнаруживают свою непрочность[670]. Тургеневский «орел» тем временем здоров и даже привлекателен.

В более широком смысле, если Диккенс и Мелвилл рисуют мрачную картину производства, которое находится в процессе болезненной эволюции, то картина, созданная Тургеневым, более сложна: он описывает технологически стабильную на первый взгляд бумажную промышленность не только как потенциальный инструмент уничтожения тел работников, но и подчеркивает ее непосредственную связь с произведениями устного творчества, которые они создают.

Мелвилл привлекает внимание читателя к социальной разнице между людьми, поставляющими тряпье, и работниками, которые его перерабатывают. Тургенев же подчеркивает, что тряпье, используемое на фабриках, принадлежит местным жителям, таким образом устанавливая органическую связь между процессом изготовления бумаги, сельской местностью и крестьянской культурой. То, что бумажная фабрика находится, как и положено, в сельской местности, становится очевидно, когда Ильюша описывает, как по ночам на фабрике можно услышать домового:

Вот мы остались и лежим все вместе, и зачал Авдюшка говорить, что, мол, ребята, ну, как домовой придет?.. И не успел он, Авдей-то, проговорить, как вдруг кто-то над головами у нас и заходил; но а лежали-то мы внизу, а заходил он наверху, у колеса. Слышим мы: ходит, доски под ним так и гнутся, так и трещат; вот прошел он через наши головы; вода вдруг по колесу как зашумит, зашумит; застучит, застучит колесо, завертится; но а заставки у дворца-то[671] спущены. Дивимся мы: кто ж это их поднял, что вода пошла; однако колесо повертелось, повертелось, да и стало. Пошел тот опять к двери наверху да по лестнице спущаться стал, и этак слушается, словно не торопится; ступеньки под ним так даже и стонут… Ну, подошел тот к нашей двери, подождал, подождал – дверь вдруг вся так и распахнулась. Всполохнулись мы, смотрим – ничего… Вдруг, глядь, у одного чана форма