Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование - [87]
Финал «Идиота» ставит под сомнение заявление Франко Моретти о том, что в русской литературе XIX века, как и в литературах других стран нарождающегося капитализма, «деньги способны лишь породить гиперболизированные искажения современного экономического положения»[616]. Напротив, капитал в «Идиоте» перемещается медленно и продуманно на счета предпринимателей, которые скромно живут вдали от главной линии сюжета, описывающего трагедию Мышкина, Настасьи Филипповны и Рогожина. Этот абстрактный капитал – как, например, доход, получаемый Епанчиным от его фабрики, – является также составной частью национальной экономики России: системы, части которой связаны между собой оборотом средств, объединяющих товары, их покупателей и производителей в невидимую, но реально существующую структуру. Однако кажется, что российская экономика существует где-то на периферии главного сюжета романа. Для того чтобы сыграть важную роль в развитии сюжета (как, например пачка купюр Рогожина в сцене именин), деньги должны быть сначала изъяты из оборота и наделены материальной и эмоциональной конкретикой, что противоречит их товарной функции. Деньги Рогожина, последовательно описываемые как бумажные купюры, важны в рамках сюжета, только пока они остаются экономически бесполезными.
Систематическое поражение, которое купцы терпят от капиталистов, отдает художественный мир в «Идиоте» на откуп последним. Такое развитие событий имеет значительные последствия для проблемы репрезентации в поэтике реалистического романа. Примечательно, что вместе с состояниями купцов исчезают и их выразительные характеры. Если Рогожин и Мышкин (и их мучительные внутренние терзания) – среди самых запоминающихся героев Достоевского, то сказать то же о Тоцком и Епанчине сложно. В целом капиталисты описаны как скучные, ничем не примечательные герои. И хотя капиталисты в других романах демонстрируют внутреннюю глубину – как, например, Штольц, благодаря очевидной симпатии к нему автора, или впечатляющую, почти стихийную силу натуры, как богачи в романах «Приваловские миллионы» Д. Н. Мамина-Сибиряка (1883) и «Фома Гордеев» Максима Горького (1899), – сложно найти удачливого капиталиста в русской литературе XIX века, который бы производил столь же сильное впечатление на читателя, как два обреченных потомка купеческого рода в «Идиоте»[617]. Возможно, это происходит потому, что капиталисты из этих романов попадают в ловушку, которую Фредрик Джеймисон описал в разборе романа датского писателя Хенрика Понтоппидана «Счастливчик Пер» (1898–1904): в результате распространения новых форм денежных отношений роман как жанр был вынужден приспособиться к отображению новой системы ценностей, при которой для романного сюжета осталось только два варианта развития – судьба героя завершалась либо победой, либо поражением, успехом или неудачей. «С точки зрения литературной формы», как пишет Джеймисон, «это имело странный, даже парадоксальный, и тем не менее очень значительный результат: все виды успеха похожи друг на друга, они теряют свою специфику и, более того, свой интерес»[618]. Задолго до того, как эта повествовательная проблема стала очевидной в литературе русского реализма второй половины XIX века, появление в современных романах образов капиталистов сигнализировало начало первой стадии этого процесса. Штольц и Привалов интересны потому, что отказываются быть просто капиталистами. В Штольце осталось что-то от поэтической души его матери, которая так боялась, что ее сын растворится «в будничной толпе с бюргерским коровьими рогами»[619]. Сергей Привалов, потомок уральских промышленников, страдает от своего наследства и стремится вернуть долг работникам. По контрасту, обычный успешный капиталист типа Тоцкого или Епанчина оказывается как бы вне сюжетных коллизий, которые формируют структуру реалистического романа.
Проводя параллель между ключевыми характеристиками образов Штольца и капиталистов Достоевского – Тоцкого и Епанчина, мы видим, что победа капиталистов в «Идиоте» (и, вероятно, в других текстах русского реализма) привела к формальным изменениям в поэтике русского романа. Как отметила Анн Лаунсбери, для тех частей романа «Обломов», которые посвящены Штольцу, характерно преобладание повествования над описанием до такой степени, что поколениям читателей эти главы казались менее интересными по сравнению с чрезвычайно подробно изображенными сценами из пассивной жизни Обломова
