Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование - [163]

– Я отроду никого и ни в чем не упрекала. А в присуху вы верите?

– Как?[1172]

Недоумение Санина, как и недоумение читателя, вполне искренне. Колдовство («присуха») связывается Полозовой со способностью забывать. Усматривая в первом вопросе упрек, Санин полагает, что он не должен был что-то забыть – то ли собственную невесту, то ли вчерашний поцелуй. На самом же деле Полозова заставляет его память работать вхолостую, как бы вне зоны сознания, понимая, что ее очарование зависит не столько от самих ее слов, сколько от того, что они смогут ему подсказать. Услышав двойной удар грома, она напоминает ему о том, как она напомнила ему о главном литературном сюжете, в котором страстная любовь женщины останавливает героя в исполнении его предназначения: «Браво! Bis! Помните, я вам говорила вчера об „Энеиде“? Ведь их тоже в лесу застала гроза»[1173].

Такое двухэтапное напоминание позволяет Полозовой заместить римского поэта в сознании героя: Санин помнит эту сцену из «Энеиды» постольку, поскольку он помнит прежнюю реплику Полозовой. Анамнезис чужого, но в высшей мере авторитетного опыта делает происходящее разом и литературным пережитком, и эмоциональным переживанием. Санин испытывает не просто влечение к Полозовой, а то влечение, которое испытал в схожих обстоятельстах основоположник римского государства. Так литературный подтекст становится аффективным опытом: «Марья Николаевна заставила лошадь продраться сквозь кусты, спрыгнула с нее – и, очутившись вдруг у входа караулки, обернулась к Санину и шепнула: Эней?»[1174]

В «Вешних водах», как и в «Дыме», Тургенев оставляет герою возможность воскресения. Тургенев точно датирует события, описанные в повести: неудачная помолвка с Джеммой – 1840 год, воспоминание о ней – 1870‐й. Молодость героя приходится на эпоху «до» действительности, старость – на разочарование в ней. О забытой невесте герою «Вешних вод» напомнит сентиментальное memento, подаренный ему крестик: «Несколько мгновений с недоумением рассматривал он этот крестик – и вдруг слабо вскрикнул… Не то сожаление, не то радость изобразили его черты. Подобное выражение являет лицо человека, когда ему приходится внезапно встретиться с другим человеком, которого он давно потерял из виду, которого нежно любил когда-то и который неожиданно возникает теперь перед его взором, всё тот же – и весь измененный годами»[1175]. Ему удается восстановить отношения с Джеммой, давно живущей в Нью-Йорке, эпистолярно; он узнает, что та – счастливая жена, мать четырех сыновей и дочери. На фотографии последней он узнает свою бывшую невесту («Джемма, живая Джемма, молодая, какою он ее знал тридцать лет тому назад! Те же глаза, те же губы, тот же тип всего лица!»[1176]). Рассказчик не берется «описывать чувства, испытанные Саниным при чтении этого письма. Подобным чувствам нет удовлетворительного выражения: они глубже и сильнее – и неопределеннее всякого слова. Музыка одна могла бы их передать»[1177]. Этот опыт «разом и старины, и новизны», переживаемый Саниным дважды (когда он находит крестик и когда он видит фотографию), как будто реабилитирует сентиментальный механизм синхронизации прошлого и настоящего. Последнее, что мы узнаем о Санине, это то, что он собирается в Америку. Какого рода переживания он ждет от этой поездки, остается непонятным; фантастичность этого решения напоминает об экзальтации героев Достоевского, упустивших свой шанс, но не готовых смириться с этим («Белые ночи», «Игрок»). Вместе с тем концовка «Вешних вод» сама по себе анахронична; в ней сентименталистские приемы служат уже протомодернистскому повороту: поставив перед собой цель изменить свою жизнь, герой отправляется на поиски потерянного времени.

5. «Что-то черное и страшное»: от «Воскресения» к «Лолите»

Уже в «Вешних водах» намечаются контуры нового типа синхронизации: требование верно понятой действительности состоит не в том, чтобы прошедшее было забыто, а в том, чтобы оно было исправлено. В сюжете «Воскресения» Толстого герою дана та возможность положительной метаморфозы, которой лишен пушкинский Борис Годунов. Если для преступного царя встреча с убиенным царевичем – это галлюцинация, симптом безумия и надвигающейся смерти, то повторная встреча Нехлюдова с Катюшей Масловой в зале суда, а затем их разговор в тюрьме представляют собой пример благополучной перипетии (ее Аристотель в «Поэтике» ставит на второе место [Poet. 1453a]).

Для того чтобы жить настоящим, Нехлюдов должен был вытеснить память о Катюше; он «никогда не вспоминал, потому что воспоминание это было слишком мучительно»[1178]; «и чем больше он жил, тем больше забывал и под конец действительно совсем забыл»[1179]. Однако беспамятство теперь приравнивается к безнравственности. Если взгляд Ирины в «Дыме» глядит «из неведомой глубины», то косящий, как бы бифокальный взгляд Катюши сводит вместе прошлое и настоящее и говорит о необходимости их примирения:

Ему вспомнилась та страшная ночь с ломавшимся льдом, туманом и, главное, тем ущербным, перевернутым месяцем, который перед утром взошел и освещал что-то черное и страшное. Эти два черные глаза, смотревшие и на него и мимо него, напоминали ему это что-то черное и страшное