Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование - [146]
В рецензии Писемского на второй том «Мертвых душ» «ложь» и «правда» становятся самыми важными эстетическими критериями оценки литературного текста. В этой статье Писемский намеревался «сказа[ть], по крайнему своему убеждению, о нашем великом мастере правду», рискуя вызвать негодование не разделяющих его мнение критиков: «многие на меня, знаю, теперь восстанут, но верю в одно, что с течением времени правда останется за мной»[1035]. Писемский характеризует творчество Гоголя как «верное действительности»[1036], где «истиной все это дышит»[1037], и отмечает «ошибки» писателя в тех случаях, когда Гоголю, по мнению Писемского, не удавалось «говорить правду»[1038]. Помимо фиксации Писемского на дихотомии «правда/ложь», эта рецензия демонстрирует, сколь прочно общее понимание Писемским литературного реализма было связано с его восприятием литературного стиля Гоголя. Название самого успешного романа Писемского «Тысяча душ» отсылает к произведению Гоголя, да и современники часто называли его писателем «гоголевского направления»[1039].
Учитывая многократно артикулированное Писемским презрение к тенденциозности в художественной литературе, понять, что же происходит со стилем в «Взбаламученном море», достаточно сложно. Однако, с точки зрения Писемского, он всего лишь пытался представить на суд читателя факты, которые могут подтвердить выдвигаемый им тезис о «взбаламученности» и «фальши» современной жизни. В отличие от таких романов, как «Что делать?» (обреченных, по мнению Писемского, на забвение), его роман не содержал утопических описаний нового общественного строя. Не стремился он и к открытому дидактизму; скорее, он следовал тренду 1860‐х годов облекать высказывание на общественные темы в художественную форму.
С одной стороны, как показывают рассмотренные выше отзывы о современной литературе, Писемский симпатизировал сторонникам идеи чистого искусства, с другой, разделял идеи Белинского о том, что литература не должна пренебрегать действительностью. Именно эта неопределенная позиция, располагающаяся между взглядами Белинского и Дружинина, и привела к тому, что в тексте романа «Взбаламученное море» Писемский попытался одновременно воплотить и отрефлексировать практику соединения реалистического повествования с общественным высказыванием. Несмотря на отсутствие у Писемского философского образования и, как следствие, знания необходимых терминов, проблема, которая его интересовала, является одной из основных как в классической, так и в современной теории литературного реализма. Интеграция дидактизма и реалистического повествования является камнем преткновения в теории мимесиса.
По мнению Рене Уэллека, именно в этом состоит главное противоречие реализма: «в изначальном определении „объективная репрезентация современной общественной реальности“ подразумевается или даже скрывается некий дидактизм. В теории абсолютно правдивое воспроизведение реальности должно исключить любое общественное высказывание или пропаганду. Очевидно, что даже в таком теоретическом определении реализма заключено его противоречие – существует некое напряжение между описанием и предписанием, правдой и инструкцией к действию, которую логически разрешить невозможно»[1040]. Идея Эриха Ауэрбаха о том, что «настоящий реализм не может быть комическим, не может быть дидактическим, риторическим или идиллическим», привела к тому, что в знаменитой книге о мимесисе он исключает из числа авторов-реалистов Даниэля Дефо, Самюэля Ричардсона, Генри Филдинга, Джордж Элиот и Льва Толстого. Современная теория реализма отчасти разрешает это противоречие, утверждая существование «множества реализмов», чья миметическая стратегия определяется формой, в которой они используются[1041]. В частности, современные исследователи сходятся во мнении, что жанровая форма европейского реалистического романа середины XIX века была пластична и могла включать в себя модусы повествования (комический, дидактический и пр.), которые «выводили [роман] за рамки реалистического повествования»[1042]. Тем не менее определение реализма как «гибридного концепта, в котором эпистемологические утверждения (о знании и правде) притворяются эстетическим идеалом»[1043], предложенное Фредериком Джеймисоном, также указывает на трудности, с которыми сталкивается любой теоретический подход, стремящийся примирить эти два нарративных полюса.
В России середины XIX века это напряжение между «описанием» и «предписанием» было в центре литературной полемики 1860‐х годов. И пересечение этих двух эстетических и этических императивов, имитации и «визионерского дидактизма» (по емкому определению современной исследовательницы теории мимесиса на материале русской и немецкой литератур Сары Рут Лоренц
