Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование - [148]

Цель использования такого приема, кажется, сформулирована предельно ясно: «для лучшего разъяснения смысла событий»[1051]. Однако достаточно быстро выясняется, что, в отличие от традиционного «всеведущего» повествователя из предыдущих глав романа, «Писемский» знает меньше, чем читатель. Например, ему не известно, что хозяйка салона – любовница Бакланова, тогда как читателю это очевидно. «Всеведение», вероятно, приносится в жертву «субъективному методу», что и позволяет «Писемскому» подчеркивать «реальность» персонажей, с которыми он контактирует, игнорируя ранее высказанное утверждение о том, что все герои романа – вымышленные. Реально существующим человеком, а не персонажем, оказывается не только Бакланов, но и Софи. Потрясенный ее красотой, «Писемский» замечает: «Господи! – думал я: – родятся же на свете такие красавицы, от одного созерцания которых чувствуешь неописанный восторг»[1052].

Смена повествовательной оптики с внешней на внутреннюю фокализацию воссоздает в этих главах поэтику «репортажа», более типичную для очерков и проблемных статей. Такая смена ракурса позволяет автору напрямую обратиться к задаче, для решения которой он и задумал «Взбаламученное море»: описать «лживые и фальшивые стороны»[1053] российского общества. Более не всеведущий «Писемский» теперь «разъясняет суть событий» с позиции их прямого участника, акцентируя внимание на ложных представлениях Бакланова и его окружения, «всевозможных родов возмужалых и юных свищей, всегда готовых чем вам угодно наполнить свою пустоту!..»[1054]

Это сугубо функциональное назначение персонажа очевидно в первых же сценах, где появляется «Писемский». Например, Бакланов обращается с ним как с марионеткой, буквально поворачивая гостя из стороны в сторону: «Бакланов прежде всего представил меня Софи ‹…› Бакланов между тем повернул меня и познакомил с другим молодым человеком ‹…› Бакланов затем обернул меня в третью сторону…»[1055] Первой представленная «Писемскому», Софи становится и первым объектом авторского разоблачения. Кузину Бакланова представляют «Писемскому» как «почитательницу ваших сочинений», однако ему очевидно лукавство героев: «Но я видел очень хорошо, что ангел этот не читал ни строчки моих сочинений, да и вряд ли что-нибудь читал»[1056]. Выставка современной прессы на журнальном столике Софи также не производит задуманного эффекта: «Читать меня Софи посадила против себя, и при этом я должен был сложить со столика „Петербургские Ведомости“, „Современник“ и „Русский Вестник“. „Странно что-то это“, – думал я»[1057]. «Писемский» видит, что это «ширма»: «Современник» и «Русский вестник» представляют два различных идеологических лагеря. Такой набор журналов, аккуратно выложенный к приходу гостей, напоминает читателю: все, что делают Софи и Бакланов, – напоказ. В типичном для этого текста метонимическом воспроизведении внешней реальности «Русский вестник» – это еще и журнал, в котором опубликован сам роман «Взбаламученное море».

Попытки открыть собственный литературный журнал – предел мечтаний Бакланова и главный сюжетный узел этой части романа. В главах «Бакланов – эстетик» и «Бакланов – публицист», описывающих достижения героя на этом поприще, онтологический статус «моего старого знакомого» Бакланова снова ставится под сомнение, когда «Писемский» замечает: «Очень невдолге герой мой начал на моих глазах переделываться»[1058]. С одной стороны, это высказывание подтверждает статус Бакланова как персонажа, с другой – он описывается как реальный человек, за развитием которого наблюдает повествователь, выполняющий роль стороннего наблюдателя. Более того, из частного человека Бакланов превращается в символ целого поколения: «Всем этим он становился мне бесконечно мил: какое общее я видел в нем явление всей этой шумящей около меня, как пущенная шутиха, жизни!»[1059]

Нарратолог Фредерик М. Холмс называет такой прием «парадоксом всезнания»:

повествователь идентифицирует себя как автора ‹…› Следовательно, он может периодически указывать на искусственную природу своего повествования, не боясь его разрушить. Развеяв на мгновение иллюзию того, что его персонажи существуют в реальности вне книги, он может продолжить выстраивать сюжет… Читатель, таким образом, быстро забывает предупреждение повествователя и снова погружается в правдоподобное описание…[1060]

Подобный повествовательный «парадокс» заставляет читателя усомниться не только в том, что реально, а что вымышлено в самом романе, но и в непроницаемости границы между двумя этими мирами. Эта онтологическая неопределенность обостряется также постоянно всплывающими в романе мотивами «лжи», «фальши» и «искренности». Неумение Бакланова отличить истинное от ложного – одна из центральных тем романа, и недоумение читателя становится таким образом дополнительным инструментом интерпретации текста. Сама нарративная структура «Взбаламученного моря» вынуждает читателя размышлять о разнице между реальностью и вымыслом, правдой и правдоподобием.

«Искренность» становится предметом жарких споров между «Писемским» и его героями в этой части романа: «Искренности, искренности я больше желаю от вас, Бакланов! – сказал я ему однажды. – Я совершенно искренен, совершенно! – отвечал он мне. – Нет и нет! – кричал я ему»