Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование - [138]

.

Трехчастная структура процесса любви, предложенная ученым, также несомненно имеет литературное (или по крайней мере мифопоэтическое) происхождение. В этом Сеченов не одинок. В монографии о влиянии теории Дарвина на литературные нарративы Викторианской эпохи Джиллиан Бир отмечает, что большинство естественно-научных систем XIX века (она приводит в пример теории Конта, Бернара, Хаксли, а также Маркса и Фрейда) основано на идее трех фаз развития[972]. Сеченовская триада, завершающаяся синтезом, в результате которого два любовника сливаются в одно целое, напоминает схемы немецкого романтизма[973]; например, в «Люцинде» Фридриха Шлегеля (1799) герой выделяет три уровня любовного чувства: чувственная любовь; мистическая любовь, тоска по бесконечному; и, наконец, третий и наивысший уровень любви, на котором происходит примирение оппозиций и идеальное единство субъекта и объекта, а также мужского и женского начала.

Сами этапы любовного чувства, описанные Сеченовым, напоминают элементы литературного сюжета, с экспозицией (формирование смутного идеала), завязкой (встреча юноши с женщиной, соответствующей этому идеалу), кульминацией (обладание объектом любви) и развязкой (охлаждение и трансформация страсти). В романе Гончарова «Обыкновенная история» молодой Александр Адуев проходит через подобные этапы любви («небесная любовь» к Наденьке, страсть к Юлии и последующее охлаждение), и на этой последовательности строится, по сути, сюжетная канва романа.

Во многом опираясь на романтическую традицию в описании развития любовного чувства, Сеченов тем не менее выходит за ее пределы, характеризуя последнюю стадию любви как «любовь по привычке». В романтической и ранней постромантической литературе привычка нередко выступает антиподом или суррогатом любви, как, например, у Пушкина в «Евгении Онегине» («Привычка свыше нам дана, замена счастию она») или у Гончарова в эпилоге той же «Обыкновенной истории», где угасающая Лиза, жена Адуева-старшего, на его полувопрос, полуутверждение: «А ведь ты любишь же меня…» отвечает «рассеянно»: «Да, я очень… привыкла к тебе ‹…›»[974] В отличие от «Обыкновенной истории», где охлаждение страсти приводит любовный сюжет к печальному концу (и в случае Юлии, и в случае Лизы), в сеченовской версии любовного нарратива угасание романтической страсти ведет за собой не конец любви, а ее преображение. «Любовь по привычке», теоретизированная посредством механизма рефлекса, представляет собой новый вариант развязки, причем счастливой. В этом повороте «сюжета» физиологической теории Сеченова одновременно отражаются и предвосхищаются тенденции развития реализма 60‐х и 70‐х годов XIX века.

Проблема эволюции любовной страсти открыто обсуждается в романе Н. Г. Чернышевского «Что делать?», опубликованном в том же году, что и трактат Сеченова. Интересно, что взгляды Кирсанова на этот вопрос существенно отличаются от теории его предполагаемого прототипа. Кирсанов и Вера Павловна никогда не достигают последней фазы процесса, описанного Сеченовым, поскольку их страсть не утрачивает своей интенсивности и после нескольких лет совместной жизни: «Вот мы живем с тобою три года (прежде говорилось: год, потом: два; потом будет говориться: четыре года и так дальше), а все еще мы как будто любовники, которые видятся изредка, тайком, – говорит Вера Павловна Кирсанову и добавляет: – Откуда это взяли, Саша, что любовь ослабевает, когда ничто не мешает людям вполне принадлежать друг другу?»[975] Слова Веры Павловны прямо противоположны аргументации Сеченова, который утверждал, что «проходят месяцы, год, много два, и обыкновенно страсть уже потухла»[976]. Кирсановы сравнивают свою неугасающую страсть с эффектом опиума и утверждают, что «кто раз узнал наслаждение, которое дает она, в том она уж никогда не ослабеет, а все только усиливается»[977]. Влюбленные супруги предлагают квазинаучное объяснение этому феномену в духе «грубого материализма», как язвительно замечает повествователь: «Будто мой аппетит ослабевает, будто мой вкус тупеет оттого, что я не голодаю, а каждый день обедаю без помехи и хорошо. Напротив, мой вкус развивается оттого, что мой стол хорош»[978]. Сеченов проводит подобную аналогию между сексуальным желанием и аппетитом («три четверти обитателей Европы неумеренностью в пище и питье усиливают и учащают в себе появление голода или жажды; та же самая история повторяется с неумеренными в половых наслаждениях»), но подчеркивает, что процесс развития страсти имеет свою специфику: «При частоте повторения рефлекса в одном и том же направлении психическая сторона его ‹…› становится яснее и яснее ‹…› наоборот, страстность во многих случаях исчезает. Ребенку надоедают одни и те же игрушки…» (123). Следует отметить, что герои Чернышевского все же выходят за рамки «грубо материалистического» объяснения неугасающей любви и обосновывают ее моральными причинами (хотя по-прежнему опираясь на концептуальный аппарат физиологии нервной системы). Наиболее сильное и прочное чувство, по утверждению Кирсанова, возникает тогда, «когда корень отношений, соединенных с наслаждением, находится в самой глубине нравственной жизни. Тут возбуждение проникает всю нервную систему, волнует ее долго и чрезвычайно сильно»