Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование - [137]
Не отрицая роли биографического фактора в интересе Сеченова к проблеме любви и ее этапов, я предлагаю рассмотреть его теорию любви в более широком контексте. Как я попытаюсь продемонстрировать в этой статье, в трактате «Рефлексы головного мозга» Сеченов предлагает свой вариант любовного сюжета, равно как и стабилизирующий механизм страсти, в эпоху, когда и романтический любовный нарратив, и (во внелитературном пространстве) традиционные основы отношений между полами претерпевали глубокий кризис. Из всех современных Сеченову писателей эта проблема особенно волновала Льва Толстого, и не случайно его поиски альтернативного любовного сюжета и модели любви, не основанной на традиционной романтической страсти, приводят его к литературным экспериментам, во многом совпадающим с выводами ученого-физиолога.
Сеченов рассматривает страсти вообще как особую разновидность рефлекса – «психический рефлекс с усиленным концом», где реакция на раздражитель более интенсивна, чем в обычном рефлексе, но сам механизм остается неизменным[969]. В заключение раздела о страстях ученый полемически замечает, что он считает необходимым остановиться на любви «к женщине, имея преимущественно в виду то обстоятельство, что о ней в публике распространены большей частью чрезвычайно неосновательные понятия». Согласно теории Сеченова, это чувство проходит в жизни мужчины несколько стадий, причем, как правило, переживший все эти «натуральные» фазы полной любви не способен любить повторно.
Сначала мы имеем дело с «платонической» фазой: хотя в основе чувства уже лежит инстинктивное половое влечение, мальчик влюбляется не в реальную женщину, а в абстрактный идеал и в конечном счете «переносит свою мечту» на женщину, напоминающую ему этот идеал. Интересно, что уже на этом этапе любовное чувство приобретает этический компонент – из всех страстей любовь, несмотря на свою «страшную субъективность», является наименее эгоистической, утверждает ученый:
Любя женщину, человек любит в ней, собственно говоря, свои наслаждения; но, объективируя их, он считает все причины своего наслаждения находящимися в этой женщине ‹…› Он должен любить ее больше себя, потому что в свой идеал я никогда не внесу из собственных страстных ощущений те, которые для меня неприятны. В любимую женщину вложена только лучшая сторона моего наслаждения.
Отсюда следует, заключает Сеченов, что такая страсть противоречит естественным инстинктам и «ведет роковым образом ко всяким, так называемым, самопожертвованиям» (130).
После платонической наступает сексуально-романтическая фаза, когда «мужчина начинает обладать своим идеалом. Страсть его вспыхивает еще живее и ярче, потому что место темных, неопределенных половых стремлений заступают теперь яркие, трепетные ощущения любви, да и самая женщина является в небывалом дотоле блеске» (130). На этой стадии страсть достигает апогея, но затем идет на спад, поскольку повторяемость стимула притупляет реакцию нервов в любом рефлексе. На этом, однако, любовь не заканчивается, а переходит в финальную стадию: «От частого повторения рефлекса, в котором психическим содержанием является представление любовницы с теми и другими, или со всеми ее свойствами, образ ее сочетается, так сказать, со всеми движениями души любовника, и она стала действительно половиной его самого. Это любовь по привычке – дружба» (130). Таким образом, тот же механизм, который ведет к угасанию страсти, – неизменяемость «страстного образа», монотонное повторение рефлекса, – парадоксальным образом гарантирует стабильность любви.
Из приведенных цитат очевидно, что стиль Сеченова в этой части трактата далек от сухой точности и научности его публичных лекций, которые, как указывает Холквист, имели большое влияние на литературный дискурс его времени. Можно предположить скорее обратное – влияние литературных образцов как на теорию, так и манеру изложения ученого. Например, в «Юности» Толстого (1857) любовные фантазии героя, переходящего от отрочества к юности, заключают в себе как раз перенос «туманного образа» на конкретную женщину: «любовь к ней, к воображаемой женщине, о которой я мечтал всегда в одном и том же смысле и которую всякую минуту ожидал где-нибудь встретить. Эта она была немножко Сонечка, немножко Маша, жена Василья, в то время, как она моет белье в корыте, и немножко женщина с жемчугами на белой шее, которую я видел очень давно в театре, в ложе подле нас»[970]. Более того, описывая процесс развития любовной страсти, ученый прибегает к распространенным метафорам и стилистическим клише литературного романтического дискурса: «его страсть вспыхивает еще живее и ярче», «яркие, трепетные ощущения любви», «страсть потухла» и т. п. (129–130).
Сеченов очевидно осознавал, что особенно первая, платоническая, фаза любви, описанная им в категориях «туманного образа» и «идеала», может быть воспринята как запоздалая и неуместная дань романтическому идеализму, и пытался дистанцироваться от романтического дискурса или «перевести» свой анализ на язык научного позитивизма: «так называемая платоническая любовь»; «как говорится, переносит свою мечту»; «по-нашему, он ассоциировал свой страстный идеал с реальным образом»; «процесс этот остается, несмотря на его крайнюю видимую поэтичность, все-таки частым повторением рефлекса с женским идеалом как содержимым, под влиянием действительных встреч с женщинами» (129–130). Несмотря на эти попытки, сама оппозиция между «реальным» и «идеальным» заимствована ученым из философского и литературного дискурса XIX века и не в последнюю очередь из литературной полемики о романтизме и реализме
