Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование - [135]

Легко заметить не полное соответствие трех стадий у Достоевского модели Сеченова. В момент перехода от второй стадии к третьей как раз и открывается шанс наблюдать полемику Достоевского с физиологом: подпольный человек все время действует невыгодно для себя, против разумной и привычной логики, противно своим первичным желаниям и даже физиологическим рефлексам. Как видно из цитат, третья, мышечная, фаза обычно отделена графически многоточием, которое, согласно замыслу Достоевского, видимо, должно было символизировать разрыв между теорией Сеченова, отрицающей свободу воли, и реальным поведением парадоксалиста, манифестирующим свою волю – «хотенье». Однако эта полемика оказывается во многом мнимой, поскольку при внешнем сходстве стадии развития рефлекса у Сеченова и Достоевского объясняются совершенно в разных категориях: ученый даже такие волевые акты, как резкое изменение поведения и странные поступки, считает рефлекторными, в то время как писатель переключает их трактовку из физиологической в философско-антропологическую. Если Сеченова совершенно не занимает личностно-экзистенциальный статус и восприятие человеком представления о том, что он обладает свободной волей, героя Достоевского только оно и волнует.

В такой перспективе вся вторая часть «По поводу мокрого снега» может быть прочитана как художественное опровержение теории Сеченова, потому что каждый следующий поступок парадоксалиста должен продемонстрировать свою алогичность, абсурдность, невыгодность, торжество «хотенья» и подсознания героя над его рефлекторными импульсами.

В этом месте моя трактовка полемики Достоевского с Сеченовым входит в противоречие с известной и весьма убедительной интерпретацией повести в книге Р. Л. Джексона. Он полагал, что воля подпольного человека проявляется лишь на словах, тогда как в своих поступках и в коммуникации с другими людьми герой оказывается заложником собственных комплексов и фантазмов:

Ирония эпизода с дуэлью на Невском (как и ирония эксперимента Раскольникова) ясна: здесь нет никаких проявлений свободы воли. Совсем не будучи хозяином собственной судьбы, в самых своих усилиях заявить свою независимость от законов природы, подпольный человек демонстрирует свое подчинение им.

И в другом месте:

Во 2‐й части он сам рассказывает нам о своей жизни, и, как он сам прекрасно понимает, ее драма в том, что ничто не случайно и не эпизодично. Всякая попытка ввести иррациональное в свою жизнь, внести иллюзию подлинной свободы – выбора, самоопределения, всякая попытка играть с сюжетом своей жизни только еще ярче подчеркивает его подчинение власти слепой судьбы[954].

На самом деле выявленный Джексоном парадокс, когда герой постоянно манифестирует свое хотение и одновременно рабски зависит от своих прихотей и комплексов, может быть переописан в логике моего исследования. Так, прихоти, комплексы и фантазмы парадоксалиста, которые заставляют его совершать одни и те же иррациональные поступки в угоду своему хотению, можно истолковать как те же самые рефлексы – выученную, привычную практику потакать своему «я», блокирующему естественные импульсы героя и заставляющему его совершать поступки, противоположные его же выгоде.

Благодаря тому, что позиция Достоевского-мыслителя не совпадает с идеологией подпольного человека, у нас появляется возможность совершить еще один интерпретационный ход, чтобы понять, какую услугу Сеченов оказал автору «Записок из подполья». Как хорошо известно, ключевая идея повести заключается в том, что подлинная свобода воли, по Достоевскому, возможна лишь в рамках христианского самоотречения и любви. Поэтому закономерно, что приход Лизы к герою, ее объятия и рыдания героя – это ровно тот фрагмент в его рассказе, где привычная модель его нерациональных, но по сути рефлекторных реакций разрушается: впервые за всю свою исповедь он логично и естественно реагирует на естественный, христианский, поступок другого человека[955]. Как и Сеченов в «Рефлексах головного мозга», повествователь в финале второй части «Записок из подполья» обращается к читателям, которые «скажут, что все это невероятно». Почти невероятным оказывается кратковременное прозрение героя, возникшее в нем на мгновение чувство сострадания и симпатии к Лизе. Достоевский делает его всего лишь сиюминутным, чтобы еще более заострить главную идею повести – хотеньем должны управлять отнюдь не рефлексы, а христианская вера – сострадание, смирение и любовь к ближнему. Иными словами, герой «Записок» ведет себя ровно так, как описывает высшую нервную деятельность теория Сеченова, хотя парадоксалисту кажется, что своим свободным хотеньем он опровергает ее. Таким образом, Достоевский моделирует поведение и психику своего знаменитого героя в соответствии с доктриной Сеченова, чтобы поставить над ней мысленный повествовательный эксперимент и показать, насколько обречен и жалок человек, живущий по законам позитивистски и материалистически понятой реальности[956]. Так метафизика Достоевского вступает в спор с физиологией его времени.

⁂

Описанная модель выработки Достоевским нового способа репрезентации аффектов может вызвать возражение: напрашивается гипотеза, что подобная нарративная техника уже была опробована писателем в его ранних повестях. Эта гипотеза, однако, не получает подтверждения. Так, в раннем психологическом шедевре Достоевского «Двойник» (1846), в самом деле, встречается несколько эпизодов с акцентированным описанием резкой смены интенций и поведения Голядкина-старшего (расположены в 1–4 главах обеих редакций, 1846 и 1866 годов). Описывая зазор между мыслительной и аффективной сферами Голядкина, Достоевский подчеркивает раздвоение его психики и личности – эффект, на первый взгляд, идентичный феномену подпольного сознания в повести 1864 года