Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование - [133]

, – так ведь тогда человек тотчас же, пожалуй, и перестанет хотеть, да еще, пожалуй, и наверно перестанет. Ну что за охота хотеть по табличке? Мало того: тотчас же обратится он из человека в органный штифтик или вроде того: потому, что же такое человек без желаний, без воли и без хотений, как не штифтик в органном вале? (5: 114).

Как мне представляется, в конце первой реплики после многоточия должно было следовать скандальное слово «рефлекс», но «внутренний» собеседник перебивает парадоксалиста, и читатель должен сам расшифровать намек. Подсказкой для именно такой дешифровки служит глагол «разанатомировать», отсылающий к физиологии, препарированию лягушек, то есть образам, неразрывно ассоциировавшимся с фигурой Сеченова в середине 1860‐х годов[946].

На примере этих цитат видно, как Достоевский тематизирует понятие «хотенья» и смежные с ним слова типа «каприз», пародируя научный язык Сеченова, однако бросается в глаза, что риторика этих рассуждений героя содержит множество фраз, отсылающих к научному механицизму и математике (клавиша, штифтик, математическая формула). Иными словами, писатель смешивает несколько дискурсивных полей разных точных наук (математики, положительной философии, физиологии), создавая эклектичный конгломерат идей, который тому же Сеченову или другому узкому специалисту эпохи должен был показаться явным передергиванием.

Несмотря на то что у Сеченова научное понятие «хотенья», в отличие от обывательского языка, лишено семантики страсти и свободного выбора, Достоевский концептуализирует его именно в широкоупотребительном смысле, делая его символом акта свободной воли, вопреки тезису Сеченова, не зависящего от внешних причин. «Хотенье» становится лейтмотивом поведения подпольного человека, и во второй части «Записок» герой и его противники неоднократно манифестируют свою волю через глаголы «хотеть» и «мочь», понятия власти, тирании, господства, рабства и подчинения. Такой тезаурус выступает лишь дискурсивным воплощением проблемы свободной воли, которая реализуется через сюжетные ситуации, основанные, как показал Цветан Тодоров, на гегелевской диалектике отношений между рабом и господином[947].

Современное достоевсковедение, не ограничиваясь Гегелем, расширило философский контекст проблемы свободной воли в «Записках из подполья», включив в него Фихте, Кьеркегора и Шопенгауэра[948]. Если первых двух философов Достоевский вполне мог читать до 1864 года, то о философии Шопенгауэра писатель в 1864 году явно имел лишь самые общие представления, основанные на реферативных статьях Д. Писарева, Н. Страхова и В. Зайцева[949]. В отличие от Достоевского, который вряд ли каким-то образом чувствовал глубокую полемическую связь идей Сеченова с книгой Шопенгауэра «Мир как воля и представление», критики ее немедленно заметили и встроили «Рефлексы» в широкий европейский контекст дебатов о свободной воле[950]. В такой перспективе становится понятно, что акцентированная дискредитация Сеченовым свободной воли послужила спусковым механизмом терпения и размышлений Достоевского, накопившихся за несколько лет его интенсивной журнальной работы во «Времени», когда он погрузился в чтение и рецензирование «толстых» журналов.

Принимая провокационный вызов Сеченова, Достоевский «обучает» героя сеченовскому языку, наделяет его поразительной способностью препарировать, расщеплять свои чувства и ощущения на мельчайшие составные части и фиксировать это на письме. Известная мысль парадоксалиста о том, что он не может остановиться в самоанализе, потому что не находит первоначальной причины, напоминает логику и риторику научных рассуждений Сеченова в «Рефлексах головного мозга», который движется от поверхностных и видимых причин поведения людей к «первым причинам всякого поведения». Научная эпистемология открытия глубоко сокрытого и установления подлинных причинно-следственных связей – «нерв» исследования Сеченова, в котором слово «причина» встречается 165 раз[951].

Таким образом Достоевский расширяет дискурсивный вокабуляр подпольного человека за счет терминов и понятий Сеченова, которые позволяют регистрировать глубинные психологические процессы. Среди таких терминов – «первая причина» и «усиленный рефлекс» (кстати, возможно, превращенный Достоевским в понятие «усиленное сознание»). Крайне интересно выражение «память чувства», отмеченное Достоевским в записной книжке и обозначающее разработанную Сеченовым модель работы человеческой памяти.

Эти и другие упоминания научных терминов в художественном тексте «Записок из подполья» могут показаться важными лишь с точки зрения идеологической полемики героя с ненавистными ему позитивистскими теориями. Однако, как и в случае с рефлексами дарвиновского стиля мышления в самой нарративной конструкции британских романов, в «Записках из подполья» мы имеем дело с гораздо более сложным феноменом.

Препарируя, как лягушку, мельчайшие оттенки ощущений, дифференцируя «хотение», «каприз» и «желание», моделируя бытовые ситуации, Сеченов изобрел и предложил читателям изощренный и не существовавший до него по-русски аналитический язык. Подобно языку любой эпохальной научной теории, он обладал огромным потенциалом, поскольку позволял описывать новые феномены физической реальности, не просто скрытые под покровом человеческой плоти, но недоступные человеческому сознанию и познанию. Как я покажу далее, Достоевский принял вызов Сеченова и воспользовался его изобретением.