Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование - [132]

.

Как показали историки физиологии, в «Рефлексах головного мозга» Сеченов дискредитировал философское обоснование идеи свободной воли, предлагая ему взамен сугубо физиологическое, основанное на эмпирических опытах[938]. При этом ученый не просто элиминировал мысль и сознание из процесса образования ощущений (возбуждение и торможение), но встроил их в сложную рефлекторную цепочку[939], в которой мысль трактуется как «психический рефлекс без конца»[940]. Более того, Сеченов пришел к выводу, что существующие в бытовом языке понятия не позволяют точно охарактеризовать гораздо более сложный феномен, и поэтому начал разрабатывать новый язык описания: «Читатель явно видит, что тут какая-то путаница или в способах выражать словами свои ощущения, или даже в самых ощущениях и связанных с ними понятиях и словах»[941]. Увлеченный популяризацией своих идей и одновременно разработкой терминологии, адекватной новому научному представлению о мозговой деятельности, Сеченов часто оперирует понятиями из обыденной сферы («мысль», «желание», «хотение», «страстность», «любовь»), но придает им научное значение в контексте своей теории.

Так, вначале Сеченов показывает, что мысль в его концепции синонимична желанию, так как желания часто возникают в форме мыслей. В отличие от желания, которое люди подчас связывают с капризом, «хотение очень часто принимают за акт самой воли»: «я хочу и не исполню своего желания; я устал и сижу; мне хочется лечь, а я остаюсь сидеть»[942]. Сеченов разбирает случаи, когда человек, если захочет, может поступить «даже на изворот своему желанию» (это как будто цитата из речи подпольного человека): «я устал и сижу, мне хочется (неправильность языка, если хотение бесстрастно) лечь, а я встаю и начинаю ходить».

Чтобы разграничить физиологический смысл всех этих феноменов, Сеченов дает им более научные определения. И желание, и хотение – две стороны одного и того же рефлекса, но желание – это осознанное выражение какой-либо страсти («страстное желание»), а хотение выступает как его «стремительная сторона», то есть рефлекторное действие, основанное на физиологии и часто смутно осознаваемое человеком («бесстрастное хотение»). Чтобы более наглядно продемонстрировать, что хотение на самом деле бесстрастно и рефлекторно, Сеченов ставит мысленный эксперимент, в центре которого оказывается рутинная жизненная ситуация: умозрительный собеседник автора произвольно сгибает палец. Эта процедура, иронически продолжает Сеченов, на обывательском языке считается апофеозом «независимости хотения от внешних условий», торжеством свободной воли. Однако Сеченов опровергает это представление. Во-первых, собеседник сгибает палец машинообразно, во-вторых, спор происходит не в абстрактном пространстве, а в условиях, когда собеседник до этого проделывал тысячу раз эти непроизвольные сгибания, но не замечал их. Наконец, палец – наиболее часто непроизвольно сгибаемый человеческий «орган». Таким образом, мысленный эксперимент Сеченова должен показать, что даже такие яркие проявления «хотения», как сгибание своего пальца, детерминированы длинной цепочкой непроизвольных рефлексов, ставших привычкой, и оказываются обманом самосознания[943]. Финальный вывод ученого выглядел совершенно ошеломляюще в контексте того времени: «При одних и тех же внутренних и внешних условиях человека, деятельность его должна быть одна и та же. ‹…› Первая причина всякого человеческого действия лежит вне его»[944].

Теперь посмотрим, как Достоевский отреагировал на эту физиологическую теорию Сеченова в художественном тексте. Как известно, подпольный человек в первой части повести последовательно опровергает тезис о тотальной обусловленности психической жизни человека его физиологией. Некоторые суждения парадоксалиста, несомненно, направлены персонально против Сеченова и его теории[945]. Вот первый пассаж, в котором подпольный человек ссылается на некое мнение, отрицающее свободу воли и объясняющее ее законами природы (курсив мой. – А. В.):

Мало того: тогда, говорите вы, сама наука научит человека ‹…› что ни воли, ни каприза на самом-то деле у него и нет, да и никогда не бывало, а что сам он не более нечто вроде фортепьянной клавиши или органного штифтика, и что сверх того на свете есть еще законы природы, так что все, что он ни делает, делается вовсе не по его хотенью, а само собою, по законам природы (5: 112).

Далее спор с воображаемым оппонентом приобретает еще большую остроту благодаря намеку на теорию рефлексов:

– Ха-ха-ха! да ведь хотенья-то, в сущности, если хотите, и нет! – прерываете вы с хохотом. – Наука даже о сю пору до того успела разанатомировать человека, что уж и теперь нам известно, что хотенье и так называемая свободная воля есть не что иное, как…

– Постойте, господа, я и сам так начать хотел. Я, признаюсь, даже испугался. Я только что хотел было прокричать, что хотенье ведь черт знает от чего зависит и что это, пожалуй, и слава богу, да вспомнил про науку-то и… осекся. А вы тут и заговорили. Ведь в самом деле, ну, если вправду найдут когда-нибудь формулу всех наших хотений и капризов, то есть от чего они зависят, по каким именно законам происходят, как именно распространяются, куда стремятся в таком-то и в таком-то случае и проч., и проч., то есть настоящую математическую формулу