Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование - [130]
Имплантируя физиологический дискурс в художественный ради полемики, Достоевский, сознательно или бессознательно, расширил формальный репертуар прозы в изображении длинных цепочек психологических реакций, устроенных наподобие рефлекторной дуги. Сопоставление научного повествования Сеченова и прозы Достоевского позволяет лучше объяснить генезис и специфику нарративного изображения сознания и психики его героев[923]. С одной стороны, Достоевский наследует традиции психологической исповедальной прозы 1850‐х годов («Дневнику лишнего человека» И. С. Тургенева[924]) и привычному для того времени способу создания субъективности героя через социальную и психологическую детерминированность его поступков. С другой стороны, исследователи справедливо видят разрыв не только между психологическим стилем Достоевского 1860‐х годов и прозой 1850‐х, но и качественное различие между двумя периодами его творчества – до и после каторги. В свете главной идеи этой статьи можно обозначить эту разницу как переход от условно романтического типа репрезентации психических процессов к более рационализированному и позитивистскому, опирающемуся на дискурс, метафоры и модели мышления физиологии и биологии середины XIX века.
Такой подход к исследованию соотношения научного и художественного языков в эпоху позитивизма и реализма давно практикуется в англистике. Его начало положено классической книгой Джиллиан Бир «Darwin’s Plots» (1983), в которой она объяснила, как язык, метафоры и эволюционное мышление автора «Происхождения видов» изменили не просто способ мыслить об окружающей реальности, но и сюжетосложение викторианского романа. Так, в главе о «Миддлмарче» Джордж Элиот Бир демонстрирует, как, осмысляя понятие Дарвина «inextricable web of affinity», Элиот строит сюжет о тесно переплетающихся жизнях разных людей маленького городка. Герои связаны друг с другом не только генетически, экономически и социально, но и благодаря поразительно сложной системе психологических соответствий, свойств, повторений одних и тех ситуаций, постоянной изменчивости[925]. Открытие Дж. Бир вызвало к жизни несколько книг Джорджа Ливайна, в частности «Darwin and the Novelists: Patterns of Science in Victorian Fiction» (1988), где он показывает, как границы двух типов репрезентации – научной нефикциональной и художественной фикциональной – размываются. При этом Ливайна интересует не «влияние, а усвоение и тестирование дарвиновских идей и установок (даже когда писатели не думали о них как о дарвиновских) в воображении викторианских романистов»[926]. Такой подход оказался исключительно продуктивным, поскольку позволил преодолеть, во-первых, интерналистскую замкнутость истории науки и истории реализма на самих себя, а во-вторых, разомкнуть порочный круг исследований узко понятых влияний и посмотреть на то, как «научный» и «художественный» дискурсы (разумеется, в их тогдашней фазе развития) соревновались друг с другом, эксплуатируя подчас одни и те же нарративные модели, в объяснении устройства реальности.
Стоит ли говорить, что апробированный метод открывает новые перспективы и в изучении русского реализма[927]. Пока в этой области сделано непростительно мало, хотя важность научных физиологических теорий XIX века для литературных жанров и дискурсов всегда осознавалась. Так, например, влияние книги Сеченова на дискурсивное пространство 1860‐х годов замечательно описал Майкл Холквист. Анализируя роман «Отцы и дети», он утверждал, что Тургенев тестировал новый тип дискурса – сциентизм, «язык фактов», который пропагандировал Сеченов начиная с 1860 года на своих лекциях в Медико-хирургической академии. Однако роман Тургенева опередил появление книги Сеченова и создал влиятельный дискурс, смоделировавший восприятие «Рефлексов головного мозга» как нигилистической книги в 1863–1866 годах и приведший к ее запрету[928]. После новаторского исследования Холквиста изучение переплетения физиологического дискурса и сюжетики русской прозы получило более глубокое истолкование в монографиях Сабины Мертен и Валерии Соболь, в которых «Рефлексы головного мозга» рассматриваются лишь как важнейший памятник публичной полемики 1860‐х годов, обновивший язык описания человека и задавший новую эпистемологическую парадигму[929]. (Более детально на примере позитивистского понимания природы любовного чувства эта проблема рассматривается в статье В. Соболь в настоящем сборнике.)
Предлагаемая статья прощупывает основные пути, так сказать нервные узлы, этой системы на примере «Записок из подполья» и намечает ключевые аспекты для изучения генезиса фирменного стиля Достоевского.
Еще в 1966 году Р. Г. Назиров справедливо предположил, что Достоевский знал о статье Сеченова в газете «Медицинский вестник» и вступил с ней в полемику в первой части «Записок из подполья», когда употреблял заимствованное у физиолога выражение «бесстрастное хотенье»
