Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование - [128]
В работе «О воображаемой геометрии» единственное колебание Льюиса состоит в том, что нам еще предстоит осознать реальность, в которой применима неевклидова геометрия. Как признает Льюис и в чем сегодня согласны математики, действительно может быть, что «гомалоидное пространство, с которым имеет дело геометрия, на самом деле является искривленным; кривизна становится воспринимаемой, когда берутся очень отдаленные точки». Однако в этом случае «пространство, которое имеют в виду эти геометры, не является пространством, с которым имеет дело общая геометрия»[904]. Между тем Льюис просто не видит ценности какой-либо формальной аксиоматической системы, пока она не задействует также и эмпирическое доказательство. Как он заключает, «о джиннах, упрятанных в бутылки и увеличенных до размера гигантов, можно писать, их можно изображать, но они не являются реальными существами, которые любой рыбак может поймать в свои сети»[905]. Бог, конечно, именно тот джин, которого Достоевский поймал в свои сети, что не означает, что он, в силу своего акцента на «психологической дисфункции и ненормальности» также не открыт для «множества миров, масштабов и существования вне пределов нашей особой чувственной организации». Действительно, как ясно показывает приступ «белой горячки» у Ивана, именно эту научную перспективу его герой также отказывается принять.
Хотя черт Ивана может быть галлюцинацией, в логике Льюиса сам факт измененного восприятия героя не означает, что дьявол не настоящий. Как сам черт напоминает, «в снах, и особенно в кошмарах, ну, там от расстройства желудка или чего-нибудь, иногда видит человек такие художественные сны, такую сложную и реальную действительность ‹…› что, клянусь тебе, Лев Толстой не сочинит ‹…›»[906]. Если даже галлюцинация материализуется как материально-индуцированное «извращение чувствительности», то также может оказаться, что большее количество материи просто не является единственной мерой потусторонней реальности, как сам черт констатирует в одной из лучших фраз: «Тот свет и материальные доказательства, ай-люли!»[907] В любом случае, с учетом идеи Льюиса, неудивительно, что дьявол прибегает к математике.
«Ведь я и сам, как и ты же, страдаю от фантастического, а потому и люблю ваш земной реализм, – говорит он. – Тут у вас всё очерчено, тут формула, тут геометрия, а у нас всё какие-то неопределенные уравнения!»[908] Неопределенные уравнения – уравнения с более чем одной переменной и бесконечным множеством решений, например 2x = y; подобно неевклидовой геометрии, они открывают множество действительно бесконечных возможностей. Иван отверг бы уравнения с множественными ответами так же, как он отвергает пространство, которое он не только не знает, но и не хочет знать. Когда черт рассказывает историю о рае, Иван не может поверить, что атеист, приговоренный к тому, чтобы пройти четыре миллиарда километров, уже достиг небесных ворот: «Как дошел! Да где ж он биллион лет взял?» – спрашивает Иван. Черт отвечает: «Да ведь ты думаешь всё про нашу теперешнюю землю! Да ведь теперешняя земля, может, сама-то биллион раз повторялась; ну, отживала, леденела, трескалась, рассыпалась, разлагалась на составные начала, опять вода, яже бе над твердию, потом опять комета, опять солнце, опять из солнца земля ‹…›»[909]. Будучи симптомом грядущего физического коллапса Ивана, черт у Достоевского иллюстрирует, что ответ на фундаментальный вопрос Ивана – «Есть бог или нет?» – невозможен в категориях только лишь возможной реальности другого мира[910]. Этот ответ также принадлежит материальному миру прямо здесь и сейчас, миру, который манифестирует себя все более и более сложными путями, чем допустил бы нигилизм/позитивизм.
В конце «Войны и мира» грандиозные устремления Толстого к исторической науке переходят в нерешительность, поскольку то, что Берлин называет «любовью к конкретному, эмпирическому, доказуемому», подавляет его столь же искреннее стремление к рациональности[911]. В «Братьях Карамазовых» Достоевский, напротив, всего лишь обещает неопределенность, начиная с предисловия «От автора», где он беспокоится, что читатели найдут в его герое Алексее Федоровиче «деятел[я] неопределенн[ого], невыяснивш[его]ся»[912]. В самом романе обещанная в предисловии неопределенность проявляется наиболее открыто на религиозном уровне в Боге, который, за исключением поразительно недооцененного примера с неиспорченным трупом Илюши, не допускает материального доказательства его собственной реальности. Обещанная неопределенность также проявляется и в нашей неспособности дать внятный ответ на главный вопрос детектива Достоевского – «кто убил Федора Павловича?» – без подготовки и тщательной контекстуализации. Неопределенность, наконец, также является научной позицией, которая, даже если рассматривать ее как математику, влечет за собой фундаментальную диалогичность.
