Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование - [126]

. В этом странно неопровержимом утверждении научного закона, который Толстой после более чем тысячи страниц все еще не совсем готов принять, мы слышим горечь человека, который, по известной оценке Исайи Берлина, «по природе был лис, но искренне считал себя ежом»[882]. Как пишет Берлин, Толстой, как и еж, «жаждал некоего универсального первопринципа», когда, подобно лису, «его гений лежал в другой области. Он воспринимал специфические свойства, почти невыразимые качества, благодаря которым данный предмет уникален и отличен ото всех прочих»[883]. Для Берлина Достоевский, в отличие от автора «Войны и мира», был только ежом. Я бы сказала вместо этого, что Достоевский чувствовал себя спокойнее с истиной, которая является одновременно и множественной, и не только в религиозном, но и в научном плане. В «Братьях Карамазовых» взаимоотношения разума и тела, разума и мира наиболее ярко обсуждаются в связи с мозговой лихорадкой Ивана и в эпизоде с чертом, в чьем существовании он сомневается. Однако взаимосвязь разума и материи, которая характеризует понимание науки Достоевским, находит математическое выражение в атаке Ивана на неевклидову геометрию.

Как пишет В. Губайловский, «несмотря на то что [Достоевский] не был профессионалом и смотрел на происходящее в математике (с математикой) со стороны, он представлял себе язык и метод математики и мог почувствовать те парадоксы, которые уже вторгались в науку и на которые многие профессиональные математики еще не обращали должного внимания»[884]. Чего нельзя сказать о его герое Иване. Как Иван объясняет своему брату Алеше:

‹…› находились и находятся даже и теперь геометры и философы, и даже из замечательнейших, которые сомневаются в том, чтобы вся вселенная или, еще обширнее – всё бытие было создано лишь по эвклидовой геометрии, осмеливаются даже мечтать, что две параллельные линии, которые, по Эвклиду, ни за что не могут сойтись на земле, может быть, и сошлись бы где-нибудь в бесконечности[885].

Несмотря на полученное естественно-научное образование, сам Иван не будет способен на это: «Я смиренно сознаюсь, что у меня нет никаких способностей разрешать такие вопросы, у меня ум эвклидовский, земной, а потому где нам решать о том, что не от мира сего»[886]; «Я не бога не принимаю, – говорит он Алеше, – пойми ты это, я мира, им созданного, мира-то божьего не принимаю и не могу согласиться принять», даже если этот мир включает искривленное пространство: «Пусть даже параллельные линии сойдутся и я это сам увижу, увижу и скажу, что сошлись, а все-таки не приму»[887].

Для Достоевского неевклидова геометрия, которую отвергает Иван, безусловно, относится к законам другого мира, как Е. И. Кийко утверждает в своем комментарии к двум заметкам, которые Достоевский написал 17 августа 1880 года, вскоре после завершения работы над главой «Черт. Кошмар Ивана Федоровича». Вторая заметка особенно примечательна:

Реальный (созданный) мир конечен, невещественный же мир бесконечен. Если б сошлись параллельные линии, кончился бы закон мира сего.

Но в бесконечности они сходятся, и бесконечность есть несомненно. Ибо если б не было бесконечности, не было бы и конечности, немыслима бы она была. А если есть бесконечность, то есть бог и мир другой, на иных законах, чем реальный (созданный) мир[888].

Как резюмирует Кийко мысль Достоевского, «итак, бытие бога и „другого мира“ вытекает из признания бесконечности пространства, для которого справедливы иные, чем для Земли, неэвклидовы закономерности»[889]. Если борьба Ивана с неевклидовой геометрией иллюстрирует его неверие в другой мир, она также отражает и его ограниченное понимание этого мира.

Хотя у нас нет доказательств, большинство исследователей предполагает, что Достоевский столкнулся с неевклидовой геометрией в обзоре Гельмгольца, который появился на русском языке в журнале «Знание» в 1876 году. Известна реакция Чернышевского на эту статью: признавая Гельмгольца как «одного из величайших ‹…› натуралистов», критик с нигилистической/позитивистской уверенностью, какой Иван не полностью обладает, отвергает неевклидову геометрию как «детскую шалость, не стоящую внимания»[890]. Хотя Гельмгольц, как и в Европе, повсеместно читался в России, Достоевский мог также встретить ответ Джорджа Генри Льюиса Гельмгольцу в посмертно изданных «Вопросах о жизни и духе», первые два тома которых появились в русском переводе в «Знании» в 1876 году, в комплекте с Приложением «О мнимой геометрии и истине аксиом».

С научной точки зрения другой мир – это не вариант выбора, и проблема, которую «воображаемая геометрия» ставила перед позитивистской мыслью, заключалась в угрозе разъединения научной рациональности и эмпиризма, формальных аксиоматических систем и эмпирического опыта. Однако Иван уже сделал это, отчаянно настаивая на узко позитивистском, строжайшем разделении сознания и материального мира. С одной стороны, как отмечает Анна Щур-Каладюк, Иван не принимает новую геометрию, выражая преданность эмпирическому опыту, настолько экстремальному, что он исключает возможность какого-либо взаимопонимания: «Я ничего не понимаю, – говорит он Алеше. – ‹…› Я и не хочу теперь ничего понимать»