Русский консерватизм и его критики. - [58]

Глава IV. Пореформенная Россия

Во второй половине XIX века русский консерватизм претерпел радикальные изменения, вызванные несколькими взаимосвязанными факторами.

Самым важным из них было унизительное поражение России в Крымской войне. Победа над Наполеоном переполнила страну безмерной гордостью и чувством, что ничто не сможет ее остановить. Эти настроения разделяли некоторые известные иностранцы. Так, Шеллинг в 1822 году сказал Одоевскому, что его страна «к чему- то важному назначена»[1]. В том же году Гегель поздравил русского аристократа Бориса фон Икскюля, своего первого русского ученика, с удачей, ибо тот служил стране с великим будущим: в то время как другие страны приходили в упадок, считал он, перед Россией открывались небывалые возможности[2]. И Алексис де Токвиль в своей «Демократии в Америке» предсказывал, что со временем Россия разделит с Соединенными Штатами мировую гегемонию.

Эти большие надежды были разрушены Крымской войной, которая обнажила истинную слабость России, скрывавшуюся за блестящим фасадом николаевского великолепия. Дело было не только в том, что российская армия, самая большая в Европе, потерпела поражение на собственной территории, — само это поражение было нанесено силами «вырождающихся» западных демократий.

С этого момента мыслящие русские люди стали осознавать, что причина поражения крылась не в военной неполноценности, а во внутренней слабости, в неспособности в полной мере развивать потенциал страны: иными словами, в отказе вовлечь общество в социальную и политическую жизнь. Эта мысль была ярко выражена славянофилом Юрием Самариным:

С самого начала Восточной войны, когда еще никто не мог предвидеть ее несчастного исхода, громадные приготовления наших врагов озабочивали людей, понимавших положение России гораздо менее, чем наше внутреннее неустройство.

События оправдали их опасения. Мы сдались не перед внешними силами западного союза, а перед нашим внутренним бессилием. Это убеждение, видимо, проникающее всюду и вытесняющее чувство незаконного самодовольствия, так еще недавно туманившее нам глаза, досталось нам дорогою ценою; но мы готовы принять его, как достойное вознаграждение за все наши жертвы и уступки.

Мы слишком долго, слишком исключительно жили для Европы, для внешней славы и внешнего блеска и, за свое пренебрежение к России, мы поплатились утратою именно того, чему поклонялись, — утратою нашего политического и военного первенства.

Теперь, когда Европа приветствует мир, как давно желанный отдых, нам предстоит воротить упущенное. С прекращением военных подвигов, перед нами открывается обширное поприще для трудов мирных, но требующих не менее мужества, настойчивости и самоотвержения. Мы должны обратиться на себя самих, исследовать коренные причины нашей слабости, выслушать правдивое выражение наших внутренних потребностей и посвятить все наше внимание и все средства их удовлетворению.

Не в Вене, не в Париже и не в Лондоне, а только внутри России завоюем мы снова принадлежащее нам место в сонме Европейских держав; ибо внешняя сила и политическое значение государства зависит не от родственных связей с царствующими династиями, не от ловкости дипломатов, не от количества серебра и золота, хранящегося под замком в государственной казне, даже не от числительности армии, но более всего от цельности и крепости общественного организма. Чем бы ни болела земля: усыплением мысли, застоем производительных сил, разобщением правительства с народом, разъединением сословий, порабощением одного из них другому — всякий подобный недуг, отнимая возможность у правительства располагать всеми подвластными ему средствами и, в случае опасности, прибегать без страха к подъему народной силы, воздействует неизбежно на общий ход военных и политических дел[*].

После Крымской войны внутри правительства и вне его зрело убеждение, что Россия должна восстановить свои человеческие и материальные ресурсы. Для российской власти это была новая идея, влекущая за собой значительное отступление от традиционных взглядов. Она требовала и далекоидущих реформ. Главной из них было освобождение крепостных. В то время более 80 % российского населения составляли крепостные, принадлежавшие или императорской семье, или государству, или частным землевладельцам. Крепостные были вне pays légal, так как не могли обладать ни собственностью, ни правом выступать в суде. Они напоминали рабов, которые обеспечивали страну продуктами и некоторыми жизненно важными услугами, но были полностью исключены из ее общественной жизни. Самарин выразил широко бытовавший взгляд на этот вопрос, когда назвал крепостное право сердцевиной российских внутренних проблем. В целях выживания России и ее развития необходимо было освободить крепостных, наделить их правами, а также землей, а затем интегрировать в общество в целом: «Почему, — спрашивал Самарин, — 22 миллиона подданных, платящих государственные подати, служащих государственную службу, поставлены вне закона, вне прямого отношения верховной власти, числясь в государстве только по ревизским спискам, как мертвая принадлежность другого сословия?»