Русский Феникс. Между советским прошлым и евразийским будущим - [59]

Тарас Шевченко (украинский Пушкин — более как национальная святыня, нежели поэтический талант) на допросе по поводу его участия в «братстве», говоря об аудитории для своих стихотворений, употреблял термин «малороссияне», ни разу не упомянув слова, «украинцы»[347].

Пантелеймон Кулиш не обезличивал понятие «Малороссия», как это делали украинские националисты, он активно пользовался им в качестве собирательного образа «малорусского» сознания (как синонима «украинского», которое стремится перерасти «великорусское»). В то же время он признавал непопулярность украинофильства в Малороссии и питал надежду на молодое поколение, увлеченное демократическими идеями[348]. Упоминая

Галицию, П.А. Кулиш называл ее «Галицкая Русь», а не «Галицкая Украина»[349], себя считал «малороссиянином», что для него было синонимом понятия «украинец», о галичанах отзывался нелестно: «Хотя он и галичанин, но честный человек, что между галичанами весьма редко»[350].

Частично национальная эмансипация украино-филов посредством борьбы терминов имела целью обезличить «русских» (национальная идентичность времен империи, мог употребляться термин «россиянин», введенный Феофаном Прокоповичем при Петре I или «русско-подданный», который был популярен в XIX веке, но при этом имелся в виду православный подданный, без указания на этническое происхождение), или же «великороссиянин» (характеристика народностная, не национальная) и «москаль»[351].

Характерной особенностью украинофильской политической теории будущего, которая нашла отражение в уставе Кирилло-Мефодиевского братства, был комплекс жертвы в сочетании с чувством мессианства[352]. Украина представлялась жертвой, распятой и растерзанной Польшей и Россией. В XX веке образ жертвы сохранился, но речь шла уже о Германии и СССР, а после 1991 года и в особенности после второго майдана (2013) — о США и Российской Федерации.

Михайло Грушевский, в комплексе жертвы дошел до того, что обвинил в еврейских погромах поляков и не допускал участия в этом черном деле украинцев[353]. Своеобразная логика: если случается нечто худое, то в этом виноваты или Польша, Россия, или Германия.

Чувством мессианства украинцев, считавших себя носителями свободы народам Российской империи, ее избавителями от гнета самодержавия, были пронизаны все украинские исторические описания XIX — начала XX века. Михайло Грушевский был убежден, что «прогрессивная украинская интеллигенция освободит Россию от бюрократического абсолютизма и централизма»[354].

В декабре 1991 года, после того как Борис Ельцин, Леонид Кравчук и Станислав Шушкевич в Беловежской пуще объявили о денонсации СССР, стало утверждаться положение о ключевой роли украинского президента в освобождении советских народов от власти СССР, а после последовавших затем двух майданах — более слабо на оранжевом (2004) и крайне безапелляционно на втором (2013–2014) стала тиражироваться версия, согласно которой Украина является «освободителем» русского народа от «путинизации».

Когда Михаил Ходорковский приехал на майдан после свержения Виктора Януковича, толпа не случайно встретила его возгласами: «Россия, вставай!», — а в мирную фазу майдана очень часто можно было увидеть лозунг: «Мы любим русских, но не любим Путина», — так в XIX веке господствовали заявления о любви к великороссам и ненависти к царскому самодержавию.

Данная «освободительная» проекция, как часть украинской национальной мифологии, была заложена еще в XIX веке противопоставлением вольнолюбивого казацкого духа рабскому крепостному менталитету русских.

Разумеется, факт существования русских казаков, в частности на Дону, не имевших ничего общего с запорожскими казаками, не комментируется украинскими идеологами, поскольку для них важен отнюдь не исторический факт, а миф о запорожцах, как одна из точек опоры эмансипированной украинской истории. Не обращается внимания и на то, что в Галиции никогда не было казаков, и этот факт — не помеха для творцов национальной украинской мифологии именно потому, что сама нация живет отнюдь не в реальном, а в мифологическом времени. И потому попытка развенчивания национального мифа рациональными аргументами — напрасная потеря времени и усилий, миф может быть побежден только мифом.

По этой причине во время майдана русские медии во весь голос заговорили о возрождении образа фашизма, которому, безусловно, симпатизировали приверженцы неонацизма в большинстве украинских националистических группировок, которые, к сожалению, из вооруженной охраны майдана превратились в национальную гвардию и в часть органов безопасности новой киевской власти; но отнюдь не только неонацизмом можно объяснить феномен украинского майдана, как и технологию переворота рецептом цветной революции. Логика здесь не нужна, важен символ: в отличие от среднестатистического европейца, не привыкшего жертвовать своим благополучием во имя чего бы то ни было, имеющего более прагматичное и земное отношение к жизни, для русского человека фашизм представляет собой абсолютное зло, над которым он одержал победу 9 мая 1945 года и с которым он в любой момент готов опять сразиться, так как чувство жертвенности составляет неотъемлемую часть русской национальной идеи и поведения.