Русский бунт - [21]

— — — — — Всё дело в том, что тире — это настолько же полнота, насколько и пустота: канат, протянутый меж двух чужих друг другу смыслов. Французское tirer — означает «растягивать». Вы чувствуете? Тире — это время, но время особое — время нелепое. Тире скрадывает ненужное, но его же и выпячивает: тире — это зазор, это само по себе ощущениежизни.

Шелобей чувствовал, как восторженные мурашки заползали по его телу, — и не мешал им. Всё то же самое он думал и сам, но никогда не умел так сказать.

— Но… — начал он, вдруг посмурнев. — Но как его замечать? Как жить-то с этим знаком?

Она усмехнулась и дымно прикрыла глаза:

— — — — — А этого сказать я вам не могу. Тире отовсюду пытаются вымести, выгнать. Я не писала Рильке о тире — хотя только о тире мы и разговаривали: я зашивала его между строк. Вы знаете, я попыталась найти ответ в тире верёвки. Но точка оказалась многоточием.

Она докурила папиросу, смяла мундштучок и бросила вон. Наползал облезлый туман. Не прощаясь, платье прошелестело — босиком — в кусты. Шелобей хотел было догнать, но его шаги стали непонятно коротки, а слова непомерно тяжелы. Когда она исчезла совсем, ни Шелобей, ни Елисей не могли сказать — была ли.

24

В Петербурге пробыли ещё день (обратно тоже на элках): ни у Шелобеевой бывшей, ни у Елисеева друга не останавливались — бухали. В одном дворике накатят — в другом поссут (есть что-то в этом закадычное — ссать во дворе с другом): и в парадной успели, и на крыше какой-то, и в Михайловском парке (через забор — ночью — перелезали под камерой), не гнушались даже памятниками. Весь Петербург обоссали! А до их поездки такой чистый город был…

25

Всё-всё Шелобей Лидочке рассказывал. Всё! И даже про дырку на носке.

— Так. Погоди. — Она положила Шелобею ладошку на лоб. — Цветаеву, говоришь, видел? — Она забрала руку, два раза подула на неё, помахала — и состроила подбородком рожицу.

Гуляли в Филёвском парке и искали, где пустить жёлтый шарик в небо (болтается дурашливо на Лидином рюкзаке). Весна вдруг сделалась какая-то неуверенная: листья под ногами только прошлогодние, втоптанные — они не охают и не шуршат. И голенько так, пусто — ветки потряхивают костьми, — а из-за них Москва-река болелого вида стушёванно выглядывает.

Куртки уже приходилось таскать в руках, а ответа на вопрос «Когда уже лето?» — всё не было.

— Мороженого хочу, — сказала Лида, но, оглянувшись на безлюдные тропинки, поняла, что ей никак не достать, и решила другое сказать: — А я Цветаеву не люблю.

— Почему?

— Да в детском конкурсе со стихами её выступала. — Лида надела смешные розовые очки из кармана (солнце жгло и раздавало обещания).

— И что читала? — Шелобей подлаживался под её тихий шаг.

— Да отстой какой-то. Зато бумажку с похвалой дали. — Лида улыбнулась как для фотоснимка и поправила рюкзак (шарик подпрыгнул). — У меня ещё том писем Цветаевой с её нытьём остался. Отвратительная баба.

— Прям и отвратительная? — Шелобей курил, смотрел в журчащую канавку и старался не расстраиваться.

— Угу. А больше всего мне нравится, что она с женой Бунина дружила. И поливала его грязью. И деньги просила. И поливала. Фу вообще!

Шелобей пинал бессмысленный камешек:

— Не понимаю твоих претензий.

— Попрошайка и лицемер. Что тут непонятного?

— Ну так то — стихи, а то — жизнь, — сказал Шелобей (не очень уверенно).

— Но правда-то какая-то должна быть в человеке?

— Наверное. — Шелобей посмотрел направо и увидел беззубый забор. — Давай срежем? Я тут одно место клёвое знаю.

— Давай.

Он взял её за руку.

Ладонь была исхудалая и вострая: она была такая маленькая, что её можно было нечаянно потерять (ужасно! ужасно!!), — но Лида держалась цепко, как мартышка, и две ладони эти раскачивались — мимо деревьев дурацкого коричневого цвета — мимо гнилых и бесцветных листьев — мимо покинутой усадьбы с таким неудобным для прогулок забором.

Проводник из Шелобея был из рук брось: уже скоро они шли мимо бетонных плит и колючей проволоки, распинывая пластиковые бутылки, — старались не свалиться и не погибнуть (направо катился нешуточный овраг). Прогулка выходила дурацкая, но обоим это только нравилось.

Выведя их в цивилизацию, к мощёным дорожкам, Шелобей выклянчил у Лиды розовые очки: Филёвский парк стал намного приятнее.

— Это что — собаки? — Лида остановилась недоверчиво.

(Она безумно боялась собак.)

— Да нет, вроде. — Шелобей приподнял очки. — А. Нет. Есть одна… Но это такса.

Из леса к таксе выскочили две мохнатые и весёлые морды: чем-то даже медвежьи. Они — давай увиваться за ней, а такса — давай отлаиваться. Лида вдруг обмякла и больно упала на асфальт. Шарик стукнулся ей о голову и опять пополз наверх.

(У Лиды было что-то вроде сонницы: засыпала она неожиданно и некстати — обычно, когда ей делалось страшно.)

Земля дезертировала у Шелобея из-под ног. Он собрал себя, сел на корточки и оживил Лидочку пощёчинами (нежными, но настойчивыми) и водяным фонтанчиком (он набрал полные щёки воды, но та не разлеталась со смешным звуком, а как-то вытекала изо рта). Пока возился — все колени на джинсах изгваздал (хотел не обращать внимания, а всё равно обращал; ещё он заметил, что у Лиды опять разные носки).