Русский бунт - [19]
Сидя этакой купчихой с чаем (нет-нет — у него кофе с молоком), Стелькин бессовестно домоседствовал. Вытащить его куда-то, где ему не заплатят или не нальют, было мучительно трудно. Зато каждое лето он ездил куда-то в Подмосковье устраивать реставрации: они рядились в латы и картофельные мешки, представляя себе, что они в Средневековье: пошивали дублеты, шоссы, упеланды, шутовские колпаки, гульфики…
— Так. У нас пара во сколько заканчивается? — спросил Стелькин.
— Через пятнадцать минут, — ответила студентка.
— У меня есть, конечно, ещё одна тема… — Он стал копаться в воображаемых листах. — Давайте я вас пораньше отпущу, что ли?
Аудитория согласно проскрипела стульями и зашебуршила сумками. Я неторопливо встал из-за стола и подошёл, подавая Стелькину его куртку.
— Ну признавайся, Графинин, ты мои вещи стибрил, а? — Его глаза весело округлились.
— Нет, они в соседней кабинке лежали.
— Ну-ну. Ты не читал, что идолопоклонничество — смертный грех?
— Читал. — Я почему-то покраснел.
— Ладно. Пошли.
Мы зашли в женский туалет (впадлу спускаться) и обменялись сначала футболками, а потом джинсами. Как раз когда я продевал ногу во вторую штанину, в туалет влетела какая-то девушка: она стала на месте, осмотрела нас внимательно — (мы застыли в растерянности), — прыснула и попятилась: уже скоро она топотала по коридору, громко крича:
— Там Стелькин к мальчику клеился!!
Стелькин продолжал застёгивать ремень:
— Ничего умнее придумать не могла? Ладно бы: «Все сюда! Тут Стелькин оргию устроил!»
Звучало как юмор: я хмыкнул.
Пока спускались по тёмным лестничным пролётам, я рассказывал весь этот днерожденческий вздор. Стелькин внимательно кивал, но ничего не говорил. Выйдя на улицу, мы уткнулись в московскую паузу. Стелькин закурил, а я брякнул:
— Я думаю, а может, вообще перестать с Шелобеем общаться?
Стелькин — держит руку с тонкой сигаретой у лица, как бы бокал. Глаза у него с мешочками — точно богомол пялится.
— Ну и зря, — говорит он.
— Почему?
— Потому что ты без него можешь, а он без тебя нет. — Стелькин примолчал, медленно затянулся и продолжил: — Ну вообще, ты сам никого не слушай. Розанов вон писал: «Любите тех, кто любит вас». Сам разве так делал? Да нихера. Или Толстой, блин, граф: «Надо работать и любить всех», — на следующий день в дневнике: «Не работал и никого не любил». Гони эти мысли, гони! А вообще… А вообще… — Стелькин прищурился весело и изменился в улыбке: — Ты как насчёт пузяку водки раздавить?
Последний раз мы давили пузяку водки, когда после чебуречной на «Тверской» решили догнаться и пошли пить в какой-то подъезд.
— Да нет, спасибо, у меня работа ещё…
— Ночью? — Стелькин засмеялся глазами.
— Ну да. Ночные клиенты.
— Чё, чё, чё, а кто нынче ходит стричься по ночам? — Он сделался серьёзен и лыс.
— Всякая нечисть.
— Ну правильно, правильно, мой мальчик. На пенсию надо зарабатывать… Хотя до неё дожить-то теперь… Н-да. — Стелькин держал в пальцах уже пустой фильтр и высматривал в окнах напротив нечто. — Ч-ч-чёрт! И чем я думал?
— Вы о чём?
— Да когда Болванскую пощупать пытался. Она же страшная.
— Ну да. — (Это была безусловная правда.)
— Вот и говорю я: чем я вообще думал? — Стелькин покачал головой, а потом медленно наклонил взгляд по направлению к своей ширинке. — А! Ну понятно.
Мы поржали, пожали друг другу руки, сказали «в добрый час», — и разошлись.
Стелькину сорок четыре года. Сам он себя называет «дед-пердед».
VIII
Я покормил Варьку (такая наглая — просто бандитка), заварил чай и сел за своего «Шелобея». Вещь косматая, нелепая и спотыкающаяся: всех забот у Шелобея было — любить свою Лиду и судорожно перебирать тиреистов.
Он успел уже съездить автостопом в Казань (не помню, правда, зачем), написать главу очумелого трактата о длине тире (после разговора с Виктором Шкловским, который почему-то фигурирует не иначе как «старик Шкловский»), спасти друга от алкоголизма (через двадцать страниц он снова запьёт), обидеть маму и тут же помириться (кажется, речь шла о новых джинсах), изнахратить тысячу рублей, переходя Сетунь вброд (даже утюг не спас!). Он ехал теперь в Петербург — на «собаках», зайцем. Какая-то бывшая у него там была, — хотя вообще он не по этому поводу. Или по этому? Кажется, я хотел… Да. А вот тут интересно.
23
— Если ты сейчас же не объяснишь, какого хрена мы тут ищем, я пойду искать хостел, — взбунтовался Елисей.
Беготня от контролёров и два дня дороги — это понятно (ночёвка в Окуловке на вокзальных скамейках из железа — занятие паскудное), но чего сразу орать-то?? А что ответить — Шелобей и не знал.
Битый, измученный и совершенно бесконечный уже час они блуждали по Литераторским мосткам. Только приехали — свернули на Лиговский, прыгнули в босоногий трамвай и скукожились, подрагивая от бессонницы.
А вот если б прогульнуться немного… Или вздремнуть на лавочке хоть десять минут… Но нет же — надо переться! Это у Шелобея такая теория была (вдобавок к той, что об африканском двойнике, который весь из себя шиворот-навыворот: Шелобей — закурит, а тот мальчонка голозадый — бросит): считал он, что самые лучшие и нужные вещи делаются только на пределе, на самом распоследнем издыхании. А потому, как Елисей ни ныл, Шелобей поволок его на кладбище (два дня дороги) — буквально на часок (два дня дороги!), ещё успеют нагуляться (два дня дороги и без сна!!).
Представьте себе, что вы держите в руках книгу (или она смотрит на вас с экрана — сейчас это не важно): она лохмата, неопрятна, мерехлюндит, дышит перегаром, мутнеет, как на свидании, с неловкостью хохочет, мальчишится: ей стыдно что она — такая — и беззащитна под чужими взорами. С ней скучно ехать в электричке, ей нечего рассказывать о себе (у неё нет ни ума, ни фантазии), но как у всякой книги — единственная мысль пронзает её ранимый корешок: «Пожалуйста, откройте». Но упаси вас Бог — не надо.
И снова 6 июня, в день рождения Пушкина, на главной сцене Литературного фестиваля на Красной площади были объявлены шесть лауреатов премии «Лицей». В книгу включены тексты победителей — прозаиков Павла Пономарёва, Никиты Немцева, Анастасии Разумовой и поэтов Оксаны Васякиной, Александры Шалашовой, Антона Азаренкова. Предисловие Ким Тэ Хона, Владимира Григорьева, Александра Архангельского.
Может ли обычная командировка в провинциальный город перевернуть жизнь человека из мегаполиса? Именно так произошло с героем повести Михаила Сегала Дмитрием, который уже давно живет в Москве, работает на руководящей должности в международной компании и тщательно оберегает личные границы. Но за внешне благополучной и предсказуемой жизнью сквозит холодок кафкианского абсурда, от которого Дмитрий пытается защититься повседневными ритуалами и образом солидного человека. Неожиданное знакомство с молодой девушкой, дочерью бывшего однокурсника вовлекает его в опасное пространство чувств, к которым он не был готов.
В небольшом городке на севере России цепочка из незначительных, вроде бы, событий приводит к планетарной катастрофе. От авторов бестселлера "Красный бубен".
Какова природа удовольствия? Стоит ли поддаваться страсти? Грешно ли наслаждаться пороком, и что есть добро, если все захватывающие и увлекательные вещи проходят по разряду зла? В исповеди «О моем падении» (1939) Марсель Жуандо размышлял о любви, которую общество считает предосудительной. Тогда он называл себя «грешником», но вскоре его взгляд на то, что приносит наслаждение, изменился. «Для меня зачастую нет разницы между людьми и деревьями. Нежнее, чем к фруктам, свисающим с ветвей, я отношусь лишь к тем, что раскачиваются над моим Желанием».
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.