Русский бунт - [22]

— Ты как? — сказал Шелобей (а хотел: «Как ты?»)

Лида всё ещё лежала, держа открытые глаза в удивлении.

— Ничего, — проговорила она и села, отставив руки за спину. — Там были собаки?

— Да, — сказал Шелобей, оглядываясь: те два медвежонка с таксой уже ускакали, беззаботные.

— Я, если что, совсем не испугалась! — заявила Лида.

— Хорошо, — согласился Шелобей (очень серьёзно).

Дальше гуляли без приключений. Курили, толкались и болтали о всякой чепухе. И о тире, кстати, тоже.

— …Вот потому тире и нет на клавиатуре: оно прячется, как и всякая истина. А надо её просто спиздить, — завершал очередной пассаж Шелобей.

— Как это? — приподняла свои розовые очки Лида.

— А так. Просто взять — и спиздить. В этом суть тиреизма! Истину нельзя познать или раскопать, а только мгновенно… Мы, кажется, пришли.

Всю прогулку обрыв страшно убегал вниз к реке (он всегда был где-то справа), — но нигде он не убегал так страшно, как здесь. За непокрашенной дряхлой скамейкой расположился мысок, со всех сторон окружённый рассыпчатым склоном: он уходил вниз, роскошно вытянутый — будто Филёвский парк (должно быть, королевских кровей) протягивал туфлю холопам Мнёвников: целуйте, голубчики, целуйте!

Лида с Шелобеем спустились почти к самому носочку (но не к самому-самому: там оказывалось, что склон не такой уж и страшный, и делалось совсем неинтересно). Лида отвязала шарик, вытянула руку и разжала кулак. Непоседливо вильнув хвостом, шарик понёсся ввысь, стукаясь о ветки, но не застревая: он летел и летел, всё умаляясь: наконец, стал почти звездой — и исчез.

Насмотревшись, они сели на благодушно раскинутое (специально для них) корневище. По веткам скакали птицы и щебетали о своих делах, — но ни до чего дощебетаться не могли. У Лиды кстати оказался театральный бинокль (хотя правый глаз ещё давно нечаянно разбился): передавали его друг дружке, выпуская не сразу (продлить касание рук).

Они курили и неговорили (как-то глупо болтать в таком месте).

Земля была ещё мёрзлая, но уже прогревалась. Лида положила под голову рюкзак, легла и закрыла глаза (как будто загорает). Шелобей ещё поразглядывал птичек, но ему надоело, и он тоже лёг. Загорать Шелобей не любил (да и солнце-то бледное) — он перевернулся на живот (прямо на землю) и мучительно разглядывал Лиду (реснички у неё вздрагивали красиво).

Хотелось признаться ей в своих желаньях и мечтах. Шелобей попробовал мысленно, — но, кажется, она не расслышала: лежала так же. Губы змеиные, тонкие. А может, поцеловать её в щёчку? Ну так. Ну просто. А если вдруг — он как бы и ни при чём. Случайно. Да-да. Случайно.

Лида открыла глаза и повернула лицо (как-то истомно), она посмотрела Шелобею глаза в глаза (будто всегда так смотрела), она улыбнулась (как улыбаются приятному сновидению), сделалась неожиданно строга (почему? за что?), — и губы её сами потянулись к Шелобею (они оказались упоительно солоны): за закрытыми глазами распросталась безмерность, рука сама нащупала Лидину талию.

Да вот же она — вечность. Здесь и теперь!

К чёрту Цветаеву! К чёрту тире! К чёрту, к чёрту! К чёрту!

IX

Нет-нет, теперь-то Лида чувиха честных правил: ей двадцать семь, она в завязке, она взрослая. Наркотики, пьянки, сигареты бесконечные — это всё ребячество. Вздор! Она уже сто лет как гармоническая личность. Она умеет получать кайф от жизни просто так. Блин, да даже от дыхания! В д о х… Пускай кубарем воздух прокатится по внутренностям… В ы ы ы д о х… До самого до скукоживания лёгких… В д о х…

А всё равно, как узнала, что Пузо с Королевой Кузбасса по тыще микрограмм кислоты жрали, — лица им хотела обкусать!!

На работе делать было нечего — не хотели русские люди никуда лететь, не звонили. Лидины коллеги по офису что-то болтали: одна — лает, другая — каркает. Лида залипала в телефон: листала ленту «Инстаграма», но никак не могла выбраться из хроники детских пяточек. Какие дети ужасные! Они орут! Они кусаются! При них нельзя материться!!!

Лида знала четыре верных признака старости. Первый: все твои истории уже все слышали, а ты продолжаешь их талдычить. Второе: половина подруг порожала, а твою ленту заполонили детские пяточки. Третье: на тусовках никто не остаётся на ночь, а разлетаются по такси. Четвёртое: хоть один какой-нибудь твой знакомый работает в государственной конторе.

Нет, последнее это пока не про неё. Фьюх! Да и первое тоже. Хотя Лёша Кропаляныч сейчас какую-то пьесу по Мединскому, вроде, ставит…

Гнусно было тут сидеть. Гнусно и ненужно. Лида на локте ранку расковыряла и жевала теперь корочку, — но и это не помогало.

— Слушай, Ксюш, я пойду, покурю, — сказала она, привставая и глядя через перегородку. Монитор за её столом давно обиделся и потух.

— Да, конечно.

Ксюша была с короткой стрижкой и подбородком двумя косточками. Как и Лида, лёгкую прибомжованность она с успехом выдавала за стиль. (Они были ничего себе приятельницы.)

Резко оторвавшись от монитора, Ксюша прикрыла глаза и стала что-то мучительно припоминать:

— Да! С тобой ещё Таисия Евгеньевна хотела поговорить, она приехать должна скоро. — Ксюша открыла глаза: — У тебя сиги-то есть?

— Не-а. Ну я там стрельну. — Лида копошилась уже у вешалки.